Оренбургский платок - Анатолий Никифорович Санжаровский

А ведь никакоечкой заметушки я и не гадала попервах сама писать. Силодёром принудили. Дело до мелкой даже войнишки доскреблось.

Поджигают:

— Не хочешь писать, значит, ты несознательная. А какому передовику-стахановцу нужна несознательная жена? Ни-ка-ко-му! Не напишешь, лишим мужа почётного звания стахановца.

Докладаю Мише эту бредовину.

Недослухал — пихает почётное то званье в карман и по насяйникам[111] — буграм. Шлёп той бумаженцией по столу. Смеляком рассудил голь по заднице да вдоль:[112]

— Забирайте своё почётное. Я свою «несознательну» жону не сменяю на вашу распочётную да рассознательную бумажку. Отруливаю от вас. Терпужишь как сто китайцев! А они… Никакой уважухи… Да через дорогу меня с руками оторвут!

А его тут же схватили в работу. От стола не успел отлипнуть. Цо-оп только что не за шиворот:

— И ты несознательный? С перехмуру[113], что ли? Наш стахановец да несознательный? Звание стахановца тебе пустой звук? В ударном темпе станешь у нас сознательный! Ахнуть не успеешь… Через минуту у нас дозреешь! И лично тоже напишешь статью про весёлую свою и счастливую советскую жизнь!

— Лише осталось разбежаться!

— Так вот и разбегайся. И кончай митрофанить, умнявый! Ты со своей прямотой далече не ускачешь… Прям же, как разрез на заднице… Смалчивал бы хоть по временам… Если ты заточил себя под злость к нам, так и мы не кинемся затачивать себя под восторг к тебе. Ведь же как слепых котят повыкинем обоих из вечерней школы! Такую тебе, солнценосец ты наш, статьяру в трудовую врисуем, что тебя не только через дорогу — в золотари нигде не прикопаешься. Иль штрафом раздавим! — нагрозил начальничий зам, тоскливый тараканий подпёрдыш. — За год не отработаешь. Так что лучше не фони!

Михаил мой до предельности размахнул в изумленье рот. Хотел матерком пустить на все буквы. А сказать ничего не может. Так и стоит молчаком.

А подпёрдыш с эдаким вывертом в насмешке стелет-долбит своё:

— Да, утюжок, кимоно-то херовато… И на какую тему дорогое молчание в народе?

— Дак жить на что? — в подломе выронил опаску Михаил. — Детишков на что питать? Детишки ж ведь не трава…

— И мы, паньмаш, про то же… Думай. Включай мозги! — И пододвигает отряхало, этот хорь в яме[114], пустой грязно-серый листок. — И чем быстрей начнёшь царапать, тем лучше. Видит Бог и ты тоже, время пашет пока на тебя, мозгач. Минута на отходе… По-хорошему давай приступай к этому процессу!

Так мы с Мишей сходили в «писательки»…

…Множенькое воспоминается…

Через две странички карточка Миши моего. Статеюшка «Безрадостное детство».

Это мне он Миша.

А в журнальчике напечатано всё тако строго:

«М. Блинов, штукатур-стахановец 3-го стройучастка».

И та самая статеечка.

«В 1914 году отца моего взяли на войну. У нас осталась большая семья, 11 человек старых и малых. Мне было всего семь лет, я являлся самым старшим из детей. Трудно нам пришлось жить. Мама, дедушка и я пахали землю допотопной сохой, которую еле тащила лошадь. Работали с раннего утра до поздней ночи; того горя я вовек не забуду. Конечно, мне не пришлось учиться в школе, прошли мои юные годы без радости. Мы не имели ни праздников, ни дней отдыха, а отдыхали тогда, когда плохая погода не давала возможности работать в поле.

Только после Октябрьской революции жизнь стала веселей. Теперь и я ликвидирую свою малограмотность».

Старательно учился Миша по вечерам.

А днём уже школил сам.

Штукатур он был мастероватой.

В каждом пальчике по таланту жило.

Начальство и кинь ему:

— Мало, Михал Ваныч, самому знатно мантулить[115]. Надо ещё и всех вокруг научить так же на отличку трудиться. Вот как будет настояще по-стахановски!

Миша мой на слово скор:

— А разве я против?

И стали ему на выучку засылать новичков.

Один за одним, один за одним. Колесом.

Вчера человек от сохи отпал.

Сегодня на соколок дерёт глаза. Что за диковина?

Поскребёт Михаил затылок, в весёлости вздохнёт, ободряюще шатнёт мужика за плечишко:

— Не бойсь. Не Боги горшки лепят. Попервах ты в оба смотри, что да как я делаю да на ум себе неси. Припасай.

Горячий в работе, Михаил рвёт с огня, гонит свои стахановские квадраты и науку новичкам подаёт.

Новички…

У этого горбатый угол. У того стена пупом. У третьего буграми. У четвёртого раствор всё валится на голову, хоть и трудолюбиво кидает на потолок. Так кидает как попыдя и как нéпыдя![116]

Каждому поясни. По сотне раз покажи.

А лучше всего сделай вместе. Всему ясный дай толк.

И трудно было, и радостно.

Многих вывел Михаил к своему ремеслу.

Кругом моему Иванычу уважительность, почёт. Хоть в рамку его да в красный угол заместо иконы…

Это уже так. Хороший человек везде надобен.

Выбрали Михаила в народные заседатели.

Однажды вертается с суда чуть не в слезах. Всего трясёт.

— Не могу! Не могу, Нюра! Как безвинного подводить под срок? Как верить этим?..

Помогаю ему снять пиджак. Лаской выспрашиваю:

— Что за безвинный?.. Кто эти?.. Собери себя. Выскажи по порядку.

Раз по разу сажает кулачиной в кулак:

— Эха, Нюрок! Какой в леших порядок! Тут навыворотку всё. Сплошной кавардак! Тут… значит… Такой тут оборот… Заводу пригнали цемент. Главный заводской инженер отряжает на станцию бригаду. На выгрузку… Уж как у них там что крутилось, только ни граммочки не сгрузили. Зато один из бригады захлебнулся цементом. Страшная смерть… Мне в этой смерти ничего не ясно. А Валяеву, судье, всё ясно. Скоренько отыскал он в своей в уголовной талмудине статьяру, скоренько наискал, кому её припаять. Инженер, оказывается, кругом виноватый! Бригада волком смотрит на инженера, мёртво упёрлась на своём: инженер нас не проинструктировал насчёт правилов выгрузки. Судья и а-а-ап: преступная халатность налицо! Инженер твердит: объяснял я им всё! А где в том их расписки? Нетушки расписок. И в мыслях не было взять. Нечем инженеру крыть… А я ему верю. У него глаза чистые-чистые… Такие глаза не врут! И не к душе мне эта бригада. Я, может, в такое зло на неё не взъехал, если б не-е… Иду в суде по коридору. Иду на заседание на своё. Ан эти архаровцы в кучку овцами столклись. Шепчутся. «…Ну, охломоны, все всё усекли? Никаких антимоний! Бьём в один гвоздок! Понятно?! Про грудное молоко — могила!»

Что за грудное молоко?

Про что именно они уговаривались молчать?

На суде каждый автоматом молотил одно и то же.

Слово в слово.

Чую, навыкладку плутуют мужики. А не ухватишь.

Раскипелся я и ляпни:

— А как