Драгоценный камень - Андрей Гуляшки

Андрей слегка повернул голову, и Вылю Власев на секунду поймал его взгляд — холодный, потускневший от затаенного горя.

— Спасибо, — ответил Андрей. — В соседнем купе больше мест.

И прошел дальше. А Марко Маринов засмеялся.

— Изумрудный герой, а? — Он вытащил из кармана пиджака желтую грушу, надкусил ее и, звучно чавкая и вытирая губы ладонью, дополнил: — Таким великим людям всюду тесно и скучно. Что ты его зовешь? Пусть идет куда хочет!

Лаборантка покраснела и взглянула на чавкающего человека с яростным негодованием.

— Он наш товарищ, — сказала она, и губы ее дрогнули, как у девочки, готовой заплакать. — А вы с ним держитесь... — она помолчала. — Вы держитесь с ним, как с чужим!

— Прошу прощенья, — ухмыльнулся Марко Маринов и снова откусил грушу. — Больше не буду, обещаю. — И вдруг рассердился. — А ты что встреваешь, перепелочка? Я на двадцать лет старше его, могу и так и этак и как захочу говорить. Он мне в сыновья годится, и я обязан его наставлять и вразумлять. Это я-то ему чужой, когда мы вместе и под дождем и под снегом мокли, или ты — без году неделя с нами?

— Извините! — сказала лаборантка, не глядя на него, и замолчала.

Поезд подходил к станции Подуене. Вылю Власев раскрыл записную книжку на букве «Е», вынул авторучку и дополнил характеристику лаборантки:

«Из всех геологов группы Елена Рашеева самая дисциплинированная. Она одна волновалась, когда 29.VI этот непутевый Андрей опоздал на поезд. Очевидно, чувство дисциплины у нее сильно развито».

В соседнем купе сидели четыре человека — Павел Папазов, Игнат Арсов, минералог Зюмбюлев и картограф бригады Делчо Энев. Зюмбюлев, старый охотник, был одет в охотничий костюм. Не хватало только патронташа да зеленой шляпы с пером. Картограф отправился в путешествие в своем обычном городском виде — ярко-желтая велюровая куртка и коричневые бархатные брюки.

Игнат Арсов и парторг сидели на противоположных диванах, курили и, наклонившись друг к другу, о чем-то шептались. Зюмбюлев рассказывал о своей собаке, горячился и то и дело подергивал короткую клинообразную бородку, уже тронутую сединой. Картограф думал о лаборантке Рашеевой, строил планы, как бы зазвать ее в их купе и усадить рядом с собой, но по привычке машинально повторял «кто его знает», «едва ли», «сомнительно», еще больше разжигая тем самым красноречие собеседника. У Делчо Энева была такая привычка — не особенно прислушиваясь к собеседнику и думая о чем-то своем, ровным голосом повторять через равные промежутки времени: «едва ли» и «кто его знает».

— Так вот я тебе говорю, — уверял его Зюмбюлев, — моя Тотка принесла мне раз живую куропатку — прямо в гнезде ее ухватила, та на яйцах сидела. Я себе отдыхаю под кленом, трубочку набиваю, глядь — Тотка бежит ко мне, хвостом вертит, а в зубах — вот честное слово! — куропатка трепыхается. Живая куропатка!

— Кто его знает! — покачал головой картограф.

— Говорю тебе: честное слово. Живая.

— Едва ли.

Зюмбюлев недавно перешел в третью бригаду и не знал еще привычек Делчо.

— Смотри-ка, не верит! Фома неверующий. Зачем же я буду тебе врать? Как сейчас помню, в августе дело было, жара стояла адская. Я уж с дюжину подбил, мотаться по чаще смысла больше не было.

— Кто его знает!

— Не было смысла, говорят тебе! Я не из жадных. Мне и дюжины куропаток хватит, я ж тебе сказал.

— Сомнительно.

Оскорбленный тем, что ему не верят, Зюмбюлев дернул в сердцах свою козью бородку, ощетинился, но в эту самую минуту сильные руки раздвинули дверь и на пороге встал Андрей.

— Здесь как будто есть свободное место, — сказал он.

Павел Папазов стряхнул пепел с сигареты и любезно улыбнулся.

— Даже если б не было, для тебя бы нашли. Заходи!

Игнат Арсов вскочил, помог Андрею поднять чемодан на багажник, потом молящим шепотом предложил ему сесть у окна.

— Здесь удобно, садись. Я не люблю сидеть у окна. Мне надо к товарищу Власеву, поговорить по служебным делам. Спокойной ночи! — и он выбрался из купе.

Андрей сел против парторга, вытащил сигареты и молча закурил.

— Смотрю я на тебя и удивляюсь, — вдруг оживился Делчо Энев. — Спортсмен, а куришь. Как же так?

— Я уж давно спортом не занимаюсь, — ответил Андрей. — Когда играл в «Академике», не курил.

— Было бы неплохо, если б ты бросил курить, — посоветовал ему Павел Папазов. И добавил многозначительно: — От табака иногда кружится голова. Как от стремления к сенсациям и к славе.

— Кто его знает! — прошептал про себя Делчо Энев, но тут же спохватился. — Да-да, голова кружится! — поспешно согласился он и засмеялся.

— Это относится к молодым людям, — уточнил Павел Папазов. — Особенно к бывшим футбольным звездам.

— Да будет вам поддевать человека, — вмешался в разговор Зюмбюлев. — У одного от табака, у другого от вина, у третьего — он показал на картографа — от женщин — у всех голова от чего-нибудь да кружится. Все мы одним миром мазаны.

— Нет уж, извини, я женскому влиянию не поддаюсь! — запротестовал Делчо Энев.

— Ты? — Зюмбюлев подергал бородку. — А на кого это ты стойку делал, как гончая, — на меня, может? Что, я не видел, что ли?

— Глупости! — Делчо Энев тряхнул головой. — Не такой я человек.

— Так-так! — Зюмбюлев помолчал. Но долго молчать он не мог и, наклонившись, похлопал Андрея по плечу.

— Ты, брат, парень с фантазией. Мне как раз такой и нужен. Садись поближе, я тебе расскажу, как моя Тотка принесла мне живую куропатку.

— А потом товарищ Андреев тебе расскажет, как он однажды набил себе карманы зелеными изумрудами, — подмигнул ему Делчо.

Андрей положил сигарету в пепельницу, опустил окно и встал рядом с картографом.

— А потом ты расскажешь кому-нибудь, как тебя выбросили из окошка. Хочешь?

Делчо Энев побледнел и инстинктивно прижался к спинке дивана.

— Извини, я пошутил, — пробормотал он.

Андреев постоял перед ним несколько секунд, мускулы на лице у него распустились, грустная улыбка скользнула по губам и растаяла в уголках рта.

— И я пошутил, — сказал он. — Ты напрасно испугался.

В купе стало тихо, слышался только ритмичный перестук колес. За окном снопы искр от паровоза вспыхивали и тут же исчезали в чернильной темноте ночи.

— Не хотите слушать моих рассказов, тогда я вам предложу симфоническую музыку в до-миноре, — заявил Зюмбюлев. — Смотрите не пожалейте!

Он подвинулся к двери, в уголок, уткнулся в полы плаща, и через минуту оттуда послышался громкий храп, как будто клокотала в котле солдатская похлебка.

У Делчо Энева, хоть он и любил пошутить, сердце было незлобивое: если ему случалось рассердить кого-нибудь, он быстро раскаивался и старался найти способ поскорей извиниться. Так и теперь: почувствовав, что он задел товарища, попал в самое больное место, он беспокойно заерзал на диване, как будто сидел на колючках. Ему очень хотелось заглянуть в соседнее купе, подсесть к лаборантке, но как это проделать, когда рядом мрачно молчит обиженный человек?

Он подвинулся к Андрею, осторожно положил ему руку на плечо и ласково улыбнулся.

— Ты не должен на меня сердиться, — сказал он, — Я про это... про изумруды... про берилл то есть... все смеются, и, правда, ведь смешно. Главное, эта карта, которую ты показал, с форелями. Сам подстроил шутку, а теперь на нас сердишься. Ты неправ.

Андрей молчал, не отрывая глаз от темного прямоугольника окна, как будто все это к нему не относилось и как будто там, в непроглядном мраке за стеклом, было что-то, что видел и понимал он один.

— Завтра ты надо мной подшутишь, и мы квиты! — закончил картограф и встал с просветлевшей физиономией. Он нагнулся к зеркалу, подвешенному рядом с ручкой, — регулятором температуры, причесался, весело махнул всем на прощанье рукой и вышел из купе.

Павел Папазов проводил его снисходительной улыбкой. И, опустив абажур лампы, сел напротив Андрея. Некоторое время он молча смотрел на него, потом покачал головой.

— Эх, друг, любимец ты мой, — вздохнул он, — надо же было тебе такое выкинуть? И зачем? Зачем, я тебя спрашиваю? Кой черт тебя дернул представлять Спиридонову эту твою смехотворную схему? О чем ты думал, что у тебя на душе было? Если бы я не видел эту схему своими глазами, я бы никогда не поверил, хоть бы весь мир тебя в один голос стал ругать. Никогда бы не поверил, что ты, именно ты способен на такую глупость! Я ведь считал тебя серьезным человеком, несмотря на все твои берилловые бредни. Молодости свойственно фантазировать, поэтому я смотрел сквозь пальцы на твои — скажем прямо — смешные и глупые теории и гипотезы. Кто же в молодости не выдумывал, не мечтал, не доставал звезд с неба? Но придумывать — это одно, а разыгрывать такие обидные шутки с начальниками — это уже совсем другое. Особенно когда начальник — человек с такими заслугами перед наукой, как инженер Спиридонов. Как это могло тебе в голову прийти?