Драгоценный камень - Андрей Гуляшки

Она покачала головой.

— Я и сама наберу.

Еще одно усилие, и я оказался бы по ту сторону плетня.

— Не нужно, — повторила она. — Мне не впервой, — и она засмеялась.

Я замолчал, но продолжал висеть на плетне, как пришитый.

— Знаешь, — сказала она и наклонилась, чтобы наполнить ведро, — папа купил мне двух коз. Я завтра начну их пасти. Хочешь посмотреть на козочек? Обе беленькие.

Она выпрямилась и снова посмотрела мне в глаза.

— Папа забыл спросить, как их зовут. Придется теперь мне их окрестить.

— Сейчас приду, — не удержался я.

— Нет, приходи немножко позже, — сказала она и улыбнулась. — Я сначала отнесу ведро. Папа ждет, ему умываться. Я дам ему полотенце и свистну тебе.

Я подождал несколько минут, и она действительно мне свистнула. Я соскочил с плетня и подбежал к их дому.

Бай Димо, раскрасневшись от холодной воды, опускал закатанные рукава рубашки.

— Смотри-ка, горожане тоже умеют через плетни сигать! — улыбнулся он. И протянул мне огромную, тяжелую руку. — Ну, заходи, заходи, милости просим.

И хотя рука была еще влажная, я почувствовал на ней мозоли, большие и твердые, как узлы на веревке. — Когда ко мне на мельницу придешь? Я тебе машины покажу, — предложил он мне.

Бай Димо был механиком на мельнице.

— Приду как-нибудь, — сказал я.

— Ты на инженера будешь учиться?

Вы знаете, что у меня не было слабости к машинам.

— Может быть, на инженера, — соврал я.

— Анастас пришел посмотреть моих козочек, — вмешалась в разговор Теменужка. — Я сказала ему, что ты купил мне двух козочек.

Когда она успела накинуть на плечи блузку и переменить юбку, осталось для меня загадкой.

— Ну вот, дело большое! — махнул рукой механик. — Купил ей, чтоб не скучала. — И добавил тише, как будто сообщал мне тайну: — Ведь одна-одинешенька весь день сиротинка, нелегко ей.

Теменужка положила на столик под развесистым орехом хлеб и брынзу, налила в мисочку меду и позвала нас завтракать. Она позвала нас к столу и хлопотала, как гостеприимная хозяйка, которая делает все, чтобы гости ее были довольны. Бай Димо смотрел, как она старается, молча качал головой, и я чувствовал, что ему совсем не до еды.

— Хозяюшка моя! — сказал он со вздохом. Но тут же спохватился, будто невольно выдал свою слабость, и заговорил о мельнице, о мельничных валах и о том, как он изобрел приспособление для тройного просеивания белой муки.

— Хлеб должен быть сладок человеку, — медленно говорил он. — Раньше только порода Печеняшких белый хлеб ела. Я и тогда на мельнице работал, знаю, кто какую муку молол. Теменужка у нас на просяном хлебе выросла. А первую кашку ей из кукурузной муки замешали. Вот я теперь и хочу, чтобы хлеб был белый и сладкий, как пряник. Я тебе покажу, какое устройство я для просеивания-то придумал. Не бог весть что, а работает. Ты приходи как-нибудь. Раз в инженеры собираешься — приходи посмотреть. У меня образования нет. Я вот таким сопляком в чужие дома стал наниматься. А ты, как выучишься, похитрее что-нибудь придумаешь. Люди должны сладкий хлеб есть. От сладкого хлеба и в поле работать легче и детишки веселее становятся.

Бай Димо все нанизывал слова, но я плохо слушал его: я никогда не проявлял интереса к технике. Я думал о Теменужке. Слепой я был раньше, что ли, раз не замечал ее красоты? Какая еще девушка могла бы похвастаться такими золотыми косами, такими темными глазами — глазами, в которые уходишь с головой, будто бросаешься в глубокий омут?

Бай Димо ушел на мельницу, и мы остались одни.

Теменужка убрала со стола, смела крошки, потом побежала в курятник, чтобы поудобнее устроить гнездышко для наседки.

— Сейчас я покажу тебе коз, — сказала она. — Подожди только, я почищу фасоль. Всего две пригоршни.

Она вынесла сковородку, на ней белела горка фасоли. Взяла сковородку на колени и стала чистить.

— Поставлю фасоль вариться и выведу коз. Они очень послушные.

Меня ничуть не интересовали ее козы, но я сказал:

— Правда? Я очень рад.

Потом, чтобы чем-нибудь заняться, я тоже стал перебирать фасоль.

Теменужка помолчала, потом вдруг так и прыснула.

— Как же ты чистишь? — смеялась она. — То, что я уже отобрала, ты опять с мусором смешиваешь. Разве можно так?

Все-таки мы почистили фасоль. Она высыпала ее в горшок, поставила его на таган и присела на корточки, чтобы раздуть огонь.

И мне стало жаль, что я не художник. Какой сюжет для жанровой картины! И еще мне было совестно. Стою с девушкой и пальцем не могу шевельнуть, чтобы ей помочь. Разве так должен держаться молодой человек?

Мне было совестно, но, сказать по правде, меня никогда не привлекала домашняя работа. Не то чтоб я был ленив, а просто я как-то не чувствовал потребности что-нибудь делать. Это вопрос вкуса, характера, если хотите, не так ли?

Но вы спросите: что общего имеет все это с зелеными изумрудами? Увидите.

На следующий день после того, как я открыл, какая Теменужка интересная девушка, из города приехал мой одноклассник Радан.

Я лежал на своем чердаке, где была ссыпана прошлогодняя кукуруза, и размышлял. Надо было выбрать одно из двух: или вскарабкаться на крутизну в поисках Теменужки и двух ее коз, или спуститься в поле, посмотреть, как работает звено тети Василии. Выбор был нелегкий. Я понимал, что в душе у меня борются два начала: общественное и личное. Общественное влекло меня туда, где кипел коллективный труд. Поверьте мне, я искренне хотел быть среди тех, кто трудится. Искать Теменужку я не решался. Что это за индивидуализм — пренебречь трудом и дать волю какому-то там личному чувству. Хороший десенемист[4] никогда бы так не поступил. Хороший десенемист всегда должен ставить на первый план общественное.

Вот в таком состоянии душевного раздвоения застал меня Радан.

Это был мой одноклассник и друг, мы с ним сидели на одной парте. Он приехал в гости к своему дяде, очень любезному человеку, зубному врачу нашего участка. Дядя Радана рвал коренные зубы со сноровкой виртуоза.

Хотя мы с Раданом были закадычными друзьями, характеры наши отличались один от другого, как ночь ото дня. В противоположность мне натура у него была поэтическая, вы сами скоро в этом убедитесь. Он был высокого роста, лицо у него было грубоватое или, как некоторые выражаются, «мужественное». По-моему, он не был красив, но в городе говорили, что девочкам он очень нравится. Что уж там нравилось этим девочкам, я никогда не мог понять. Видимо, у них не было вкуса к настоящей, одухотворенной, утонченной красоте.

Мы поздоровались, похлопали друг друга по плечу, как это принято в таких случаях, и я предложил ему сесть рядом, чтобы поболтать о том о сем.

— Что ты забился в эту сушилку! Как не стыдно. Пойдем побродим по горам! — засмеялся он и потянул меня за руку.

Прогулка в горы — это значило, что я встречу Теменужку. Правда, люди трудятся в поле, а мы их сторонимся, но, когда грешат сразу двое, грех как-то легче переносится.

Я надел трикотажную рубашку, причесался на пробор.

— Ты что так наряжаешься? — удивился Радан. — Может, на свидание собрался?

— Нет, — сказал я. — Что это тебе в голову пришло? Просто в трикотажной прохладнее.

Он был в холщовых брюках, в цветной ситцевой рубашке, заметно выгоревшей на солнце, и в резиновых тапочках на босу ногу. Чтобы отвлечь его внимание от своей особы, я спросил:

— К отцу ездил? Как он?

— Старик! Чудо. Силушка так и играет. Назначили его начальником самой трудной лавы.

Отец Радана был шахтером, работал на шахте «Черное море».

— Мне у него хотелось остаться, — продолжал Радан. — Знаешь, какая это чудесная штука — подземный комбайн? Глотает уголь, как халву. Просто смотришь и глазам своим не веришь. Знаешь, как мне остаться хотелось, да старик заупрямился: «Тебе, — говорит, — нужны солнце и воздух, лучше поживи в селе, там поработаешь!» Отцы никогда сыновей не понимают.

— Будто мы что-нибудь смыслим в агротехнике! — вздохнул я.

— Ну, это положим! — Он показал мне свои ладони. — Видишь? Я, друг, сегодня утром уже снопы вязал. Прямо с автобуса соскочил. Увидел поле, жнецов, и сердце не выдержало. А снопы вязать — для этого дела академических знаний не требуется.

Он обнял меня за плечи и засмеялся.

— Эх ты, книжная душа!

В сущности, я отлично знал, что это он книжная душа, а не я, но промолчал. Увидел жнецов и выскочил из автобуса! Это ли не доказательство поэтического, книжного восприятия общественных явлений! Я бы никогда в жизни не позволил себе такого литературного жеста.

— Так или иначе, но здесь тебе будет скучно, — сказал я.

— Скучно? — Он наклонился, поднял с дороги камешек, замахнулся, и камешек просвистел в воздухе. — Слушай! Я так думаю: скучать могут только пропащие люди. Мало ли дел? Пойду, например, в бухгалтерию и буду на арифмометре трудодни подсчитывать. Или в библиотеку заберусь — порядок наводить. Я еще с прошлого лета помню, что там творится! Как так — будет скучно? Глупости!