Современный нигилизм. Хроника - Константино Эспозито
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эта теоретическая позиция основывалась на искренней уверенности в том, что наш фрагментарный и ограниченный способ познания не позволит нам постичь реальную сущность мира или окончательную его истину. Но была и другая причина (возможно, менее невинная и более идеологическая) поддерживать идею о невозможности познать истину, а точнее, о том, что эта истина в итоге окажется лишь нашим умопостроением, социокультурной стратегией защиты от опасностей жизни и окружающего мира. Короче говоря, быть уверенным – значит хотеть верить во что-то, что само по себе неопределенно. Мы можем быть уверены только в том, что мы ни в чем не уверены – кроме одного явления, которое отразилось даже в нашем повседневном языке. Чтобы выразить нашу абсолютную убежденность, мы обычно говорим, что «нет ничего определенного, кроме смерти». И чтобы жить, мы цепляемся за уверенность, которую сами и создаем, прячемся за забором безопасности или полагаемся на коллективную веру.
С другой стороны, вопреки теории, неопределенность все чаще становится настоящим злом в человеческой жизни на рубеже XX и XXI веков. Это то, что социолог Зигмунт Бауман несколько раз описывал (например, в эссе «Текучий страх» в 2006 году) как новое восприятие нашего бессилия и непредсказуемости жизни после того, как всевозможные попытки заменить Бога в качестве «повелителя» всего живого потерпели крах. Чтобы избавиться от этой неуверенности, люди охотно полагаются на общество и государство, но в итоге только все больше разочаровываются, а бремя ожидания ложится на плечи беспомощных людей, которые теперь вынуждены сталкиваться с неожиданными событиями в собственной жизни.
Бауману вторил другой великий социолог, Ульрих Бек, пристально наблюдавший за тем, что он называет «мировым обществом риска», в котором «антропологическая безопасность современности» оказывается «зыбучим песком», а личность обременяется новой тяжкой материальной и моральной ответственностью и должна противостоять глобальным рискам только за счет собственных решений (а в наше ковидное время мы как никогда понимаем, с каким глобальным риском сталкивается каждый индивид). Он делает парадоксальный вывод, что человек эпохи постмодернизма, для которого «собственная жизнь» – оторванный от других и от себя идеал, в итоге впадает в панику из-за того, что мировая система безопасности может рухнуть. И когда человека перестает быть самому себе хозяином, он все чаще взывает к «рациональности контроля» на политическом, социальном и технологическом уровнях, чтобы «вновь обеспечить бесперебойное функционирование всех систем» (Conditio humana. Il rischio nell’età globale, 2007).
Таким образом, парадокс заключается в том, что именно в эпоху повсеместной неопределенности вновь обретает актуальность вопрос: существует ли что-то или кто-то, в ком мы уверены не как в абстрактной гипотезе, а как в насущной потребности? И внезапно теория скептицизма, которая просто-напросто отождествляла уверенность с догматизмом, оказывается неспособна понять проблему существования современного человека. Как будто на пути к своей цели он терпит сокрушительное поражение.
Но, как это часто бывает, новое понимание человеческих состояний и слов, которыми мы их обозначаем, может возникнуть именно во время кризиса. Обычно «уверенность» рассматривается как субъективный опыт, в отличие от «истины», которая указывает на объективное положение дел. И по этой причине некоторые философы предпочли истину уверенности, потому что уверенным можно быть даже в чем-то постыдном. Короче говоря, шаг от уверенности к слепой и иррациональной вере всегда незаметен. По сути, когда Герман Геринг, один из самых преданных нацистов, сказал: «У меня нет совести, мою совесть зовут Адольф Гитлер», разве он не выразил трагическую уверенность? В этом случае уверенность понимается как вера, в которой больше не существует проблемы истины.
Но недостаточно просто апеллировать к истине, чтобы покончить с уверенностью. Давайте попробуем пойти от обратного и спросим себя: во что превратилась бы истина без уверенности – разве не в знание без влияния, отраженное в самом существовании человека? Истина сама по себе не зависит от нашего мнения или реакции на событие, но только когда мы признаём что-то, когда соглашаемся или не соглашаемся с чем-то, истина становится нашим «опытом». Вот в этом и кроется вся суть уверенности, без которой мы не могли бы жить: согласие, которое наш свободный разум дает всему тому реальному, с которым мы сталкиваемся.
Огромная проблема пропасти между истиной и уверенностью наряду со столь же огромной актуальностью их взаимного значения ясно проявилась в разразившейся несколько лет назад полемике с представителями постмодернистских течений герменевтики. Согласно их утверждениям, в нашем познании мира никогда не существовало объективных «фактов», с которыми можно было бы считаться, все было только интерпретацией, культурной конструкцией или проявлением политического контроля, при котором знание становится «властью», а власть контролирует знание. От Ницше до Хайдеггера и Гадамера, а частично от Фуко до Джанни Ваттимо и его «слабой мысли» судьбой онтологии – «жесткой» и объективной реальности вне наших интерпретаций – называлось раствориться в чистой эпистемологии. Запал этого политико-философского противоречия поджег Маурицио Феррарис[40], объявивший себя провозвестником «нового реализма», в рамках которого «непоколебимость» реальности в сравнении с нашими ментальными установками стала ключом к подлинно освободительной политике во имя объективного восприятия фактов и ситуаций в мире.
Короче говоря, возвращение к онтологической объективности в познании и социальных реакциях, опровержение постмодернистского клише, согласно которому освобождение от истины и сведение всего к герменевтическому перспективизму гарантировало бы политическую свободу прав и мнений. Новые реалисты возразили, что это привело только к появлению популизма и фейковых новостей.
Таким образом, когда идеологическая определенность находится в кризисе и даже герменевтика может предложить в качестве интерпретации только слабую и спорную версию «уверенности» (единственное, в чем можно быть уверенным, так это в том, что все интерпретируют мир по-своему), наступает пора вернуться к старой, доброй, надежной «истине». И к снисходительному отношению к уверенности: слишком субъективной, ненадежной, двусмысленной, способной затмить собой правду.
Однако дело в том, что мы не можем решить проблему, просто подставив факты на место интерпретаций. Поступая так, мы только подтвердим дуализм чего-то объективно нерушимого реальным и нашего субъективного «Я». Итак, у нас есть либо факты, либо интерпретации. А что, если бы это возвращение к «реализму» помогло нам – даже вопреки своим
