Набоб - Ирэн Фрэн

— Угрюм!

Это было сильнее ее, она вскрикнула слишком громко; зная при этом, что выведет его из терпения. Она опять спряталась под покрывалом, счастливая оттого, что он здесь, и при этом очень несчастная. Потому что сейчас он начнет орать, и она тоже рассердится или расплачется, а может быть, он опять поколотит ее, обвинив в том, что она не дает ему достаточно денег, будет угрожать, что уйдет, если она не подарит ему несколько двенадцати- или шестнадцатилетних баядерок.

Он зажег свечу в розово-голубом будуаре, находившемся перед ее комнатой, и действительно начал кричать:

— Эй, Та Самая, эй, Карвальо, ты хорошо сосчитала свои рупии?

Она не шевельнулась.

— Ты не спишь! — прорычал он.

На этот раз она не сдержалась:

— Почему ты пришел так поздно?

— Надо было сходить на бал, сударыня!

— На бал! Это когда ко мне должен прийти агент, чтобы продать нам свадебные украшения? К тому же у тебя была спутница! Две женщины для одного — это уже чересчур!

— Вы не всегда так говорили, сударыня!

Теперь он развлекался, разыгрывая перед ней показное уважение, бросая ей это «сударыня», которое она ненавидела. Потом внезапно опять превратился в солдафона, каковым никогда не переставал быть: как если бы она довела его до отчаяния, он швырнул свой камзол с галунами и рубашку с жабо на туалетный столик. Флакон духов из венгерского стекла разбился о паркет. Угрюм расхохотался и раздавил осколки каблуком.

— Угрюм! Ты ведь не в обществе майнцских карабинеров!

Он подошел к постели и отбросил москитную сетку.

— Нет, сударыня, но я и не в обществе французской королевы. А если бы даже вы и были королевой, то вы…

Он вдруг замолчал. Он тоже почувствовал, что в очередной раз разгорается их ритуальная ссора, и решил, что с него хватит. Жанне было сорок пять лет, она была отяжелевшей, неуклюжей, а он любил только юных девочек. У нее помятое лицо, она преждевременно состарилась в этом влажном тропическом климате. Но она богата, и теперь, решив уйти, он хотел любой ценой усыпить ее подозрения. К тому же он устал: целый день подкупал матросов, расхваливал им вольготную жизнь в индийской армии; потом был бал, и он зря потратил время на заигрывание с жеманницей, что живет в соседней комнате, а потом это дерзкое нападение, — было с чего устать, даже ему — немцу Угрюму, а иначе — Вальтеру Рейнхардту. Ему очень хотелось спать: два-три часа сна — и он встанет здоровый и свежий, как раз перед рассветом, и решит судьбу этого мальчишки, там, внизу.

Он сел на постель и попробовал изобразить нежность в голосе, но у него не получилось:

— Жанна…

Он провел своими удивительно длинными руками по густым волосам Жанны Карвальо, единственному, что в ней осталось красивого. Как он и предполагал, она не воспротивилась его прикосновению; по ее телу пробежала дрожь.

— Угрюм, Угрюм…

Он попытался улыбнуться. Он знал, что это не получится: из смеси гнева и смеха у него на губах всегда возникала неуместная ухмылка, а взгляд оставался угрюмым и мрачным, из-за чего он и получил это прозвище.

Жанна тем временем немного успокоилась.

— Итак, сударыня, что вам сказали агенты Дюпле?

— С ним покончено, друг мой, и славно покончено. Годе обнаружил в счетах большую недостачу. Госпожа Дюпле пакует чемоданы: через три недели губернатор отправится в Европу. А там, уж поверь, этого несчастного Дюпле ждет серьезное разбирательство…

— А война? — прервал ее Угрюм.

— С тех пор, как ты живешь под моей крышей, — рассмеялась Жанна, — ты ни о чем другом со мной не разговариваешь. Только о войне.

Он схватил ее за запястья, притянул к себе и тут же оттолкнул на подушку:

— Война вредит делам. Я беспокоюсь о твоих доходах.

Жанна посмотрела на него с изумлением: как можно быть нежным и грубым одновременно? Она начинала терять контроль над собой. Угрюм громко расхохотался: этого он и ожидал. Теперь она расскажет все, что ей известно. Он снова обнял ее.

— Отдохни, — улыбнулась Жанна. — Бездельники, которыми ты командуешь, могут спать спокойно. Англичане подпишут мир не позже чем через месяц.

— Месяц! — воскликнул Угрюм. — Месяц…

Она не заметила тревоги на его лице.

— Да, теперь будет мир, Угрюм. Дела пойдут хорошо, как прежде. Как тогда, когда тебя еще здесь не было.

— Но ты уже и так очень богата! Ты купаешься в бриллиантах, векселях и деньгах, я и сотой доли их не видел.

Жанна закрыла глаза и отдалась тому, что считала его любовью.

— Мы будем счастливы, Угрюм, мы будем счастливы…

На ней была рубашка из белого муслина, из тех, что как раз вошли в моду в Пондишери, рубашка очень тонкая и прозрачная… Вид ее тела утвердил его в решении. Он уедет. Шесть месяцев рядом с этой банкиршей — более чем достаточно. Конечно, когда он только приехал, то с удовольствием вкушал подле нее радость роскоши и покоя. Простой дезертир, каким он тогда был, мог довольствоваться этим, — ведь ему пришлось бежать после того, как он совершил несколько преступлений в армии пфальцграфа. С тех пор его горизонт расширился. Пусть эта женщина добилась, чтобы Дюпле назначил его командиром небольшого отряда, но продолжать жить с ней, при том, что она на пять лет старше его, — это было бы смешно. Тем более что поведение Карвальо стало настораживать: внезапные и потому подозрительные вспышки нежности, слезы по утрам, меланхолическое настроение, стоит ему пренебречь любовным долгом. И это еще не самое худшее. Худшее было впереди. Мир…

Жанна заснула. А он подошел к окну.

Несчастная! Наступит мир, и она думает, что вернутся времена, когда дела шли хорошо, а ведь в действительности все будет как раз наоборот. Как только подпишут соглашение, англичане наверняка укрепят свои позиции в Бенгалии и со свойственным им лицемерием начнут прибирать к рукам всю Индию. Самое ее сердце. Индию дворцов, плодородных равнин, купающихся в золоте махараджей. Угрюм уяснил себе все это из разговоров с торговцами, потому что теперь уже вполне прилично говорил по-тамильски. Там, далеко, есть горы, полные сокровищ, которые можно завоевать, сказочные города, которые можно разграбить. Надо успеть туда раньше англичан. Прийти в северные равнины с армией, с пушками. Продать себя царям, набобам, махараджам, чтобы потом было легче ограбить их. Что до этого города удовольствий, то пусть он живет своей жизнью. Продажа танцовщиц, завербованных в тамильских деревнях, мошенничество в кассах Компании, балы, партии в триктрак, лишение девственности под присмотром сводниц-матерей, публичные торги при заключении браков, которые всегда заканчиваются изменой, вполне допускаемой, если она обоюдна… Морская полуреспублика белых — Пондишери будет и дальше катиться по этому пути — до первого английского пушечного выстрела, до своего конца. Все это не интересовало Угрюма, потому что он стремился к пороку, к настоящему большому пороку, к похищениям, гаремам, рабам, пыткам, крови, танцам обнаженных дев. Везение без меры, женщины без счета, смертельный риск каждый день. И свежий ветер войны. За всем этим надо было отправиться на Север. Он вернулся к постели, приподнял москитную сетку и долго смотрел на горло Жанны. У него дрожали руки; уже год его тянуло к преступлению. Он сдержался. Еще несколько месяцев, и его желание исполнится. Он уже набрал людей, у него уже есть пушки, принадлежащие отряду, которым он командует. Он получил солдатское жалованье и ему прикомандировали офицера — какого-то дю Пуэ. Все это его не беспокоило: как только новобранцы привыкнут к Индии, месяцев через двенадцать-четырнадцать, он сбежит вместе с лучшими из них. И тогда все цари Индии окажутся в его власти…