Ностальжи. О времени, о жизни, о судьбе. Том II - Виктор Холенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но я был молод, и меня всё ещё не оставляли надежды на более удачный расклад в моей судьбе, возможно, даже совсем в недалёком будущем. Собственно, настроение менялось в ту пору довольно часто, порой просто от перемены погоды или каких-то иных и совсем незначительных даже причин. Вот на смену холодной мороси и хмари вновь засверкали в ярких солнечных лучах уже целиком побелевшие в осень вершины далёких вулканов, а сонная волна в нашем заливе, меланхолично набегая на утрамбованный во время недавнего шторма песок пляжа, уже загадочно нашёптывает тебе что-то своё сокровенное, и сразу становится теплее на душе от более радостных красок в настроении. И так постоянно, если и не каждый день, то через несколько уж обязательно.
Именно в один из таких дней у меня неожиданно сложились довольно тёплые отношения с тальманом нашей бригады Зиной Сениной. Эта юная девчушка, не скажу что красивая и статная, но удивительно миловидная, несмотря на подковообразный шрамик на лбу у виска, и не по возрасту достаточно мудрая, не для меня одного в бригаде была привлекательна. Но никому она не отвечала на ухаживания. А замужние девчонки, однокурсницы по ремесленному училищу в городе Иман (теперь это город Дальнереченск Приморского края), приехавшие сюда с мужьями, тоже однокурсниками, но бондарного отделения, уж очень настойчиво опекали свою всегда почему-то очень грустную подружку. Эта их постоянная и очень уж пристальная опека, вполне понятно, оказалась настоящим холодным душем для разгорячённых сердец незадачливых ухажёров, и даже на танцах в клубе не каждый из них отваживался пригласить её на вальс, фокстрот или, тем более, на томное танго. И, увидев как-то, что наш уважаемый всею бригадой зоркоглазый тальман танцует в основном только с девчонками или просто стоит молча в сторонке, я пригласил её на танго, и мы протанцевали весь вечер, пока, основательно взбодренный к концу спиртным, гармонист мог ещё удачно попадать пальцами по нужным пуговкам-клавишам. Потом мы ещё долго гуляли по пляжу под яркими звёздами и чуть слышный шёпот спокойной волны. И говорили, говорили, говорили о са-мом-самом разном, как будто мы давно уже были старыми добрыми друзьями и встретились после долгой разлуки. Я проводил её до самого крылечка общежития, куда уже переселили всех иманских ребят и девчат, а сам пошёл в нашу палатку, в которой мы ещё жили почти до поздней осени, пока и нам не достроили новый дом.
Ещё несколько раз мы так же вот прогуливались по ночному пляжу после танцев, и однажды она с неожиданной доверчивостью рассказала о себе такое, чего не каждая девчонка отважилась бы поведать постороннему человеку. Оказывается, у неё было трудное детство с матерью-одиночкой в отдалённом колхозном селе и потом с ненавистным отчимом, который её ещё подростком изнасиловал, находясь в крепком подпитии. С той поры она и ушла из семьи и поступила в ремесленное училище в Имане. Видимо, об этой её девичьей беде знали и её самые близкие подруги, поэтому и опекали её так строго, пытаясь оградить от возможных похотливых поползновений мужиков. А я сам после того неожиданного откровения Зины стал относиться к ней с ещё большим участием и практически чисто по-братски.
Однако совсем скоро эти наши прогулки прекратились, и совсем не по моей вине. Как-то раз мой тамошний друг Толя Крысанов, предварительно помявшись, неожиданно выдавил из себя:
– У тебя как… с Зиной, серьёзно?
Был воскресный день, и мы с ним возвращались из города пешком, в который уехали утром на попутном буксирном катере. Переправившись через Раковую бухту на лодке на перешеек полуострова Завойко, мы дошли по натоптанной тропинке до чахлого ягодника и присели передохнуть среди низких голубичных кустиков на мягкой подстилке сплошного ярко-зелёного ковра из игольчатых веточек шикши. Местные жители и прочие пешеходы из Саловарки и Лагерной ещё в августе успели основательно истоптать эту просторную полянку, но ещё можно было насобирать по горсточке крупной переспелой ягоды голубики и похожей на блестящие чёрные жемчужины бусинок водянистой шикши, чтобы хоть немного смочить их прохладным соком пересохшее от долгой дороги горло. И вот именно здесь наш Князь и задал мне этот неожиданный вопрос.
Я пожал плечами и усмехнулся, подбирая подходящие слова для деликатного по возможности ответа, и не находил их. Поэтому сказал несколько уклончиво, но всё-таки честно:
– Мы просто хорошие друзья…
И он мне поверил. Наверное, очень хотел поверить…
С искренним любопытством я смотрел на него, уже догадываясь о причине его вопроса. Но промахнулся: суть оказалась значительно серьёзней, потому что он, снова предварительно помявшись, – таким уж он был стеснительным, этот мой друг, – выдохнул, наконец:
– Хочу ей предложение сделать, а тут ты с ней…
И тут уже как-то сами собой нашлись у меня нужные слова.
– Попробуй, – говорю. – Но только если серьёзно. И постарайся не обидеть её. Она хорошая девчонка: уверен, будет хорошей женой…
И мы крепко пожали друг другу руки…
Конечно, я ни словом, ни малым намёком не открыл ему ту сокровенную тайну Зины, которую она однажды почему-то доверила мне, может быть, как старшему по возрасту и доброму другу. Не знаю. Как не сказал никому другому до сих пор. А вот сейчас уже, пожалуй, можно. И то лишь доверив бесстрастной бумаге и в назидание всем, чтоб помнили, сколь горя может принести один человек другому в порыве необузданных низменных страстей…
Ну а тут всё закончилось хорошо. Через месяц они уже поженились, а местный профорг Вахрушев им сразу же выхлопотал маленькую квартирку, и я искренне был рад за них обоих, моих друзей-молодожёнов.
Так расстался с холостяцкой жизнью последний мой друг по Лагерной – Толя Крысанов, по кличке Князь. Самым первым совершил такой отважный подвиг наш Ефрейтор – Дима Никифоров, и мы втроём – с Князем и Генералом – ранней осенью уже копали на огороде его тёщи картошку. У меня до сих пор ещё сохранилась фотография, где мы всей компанией обедаем на лесной поляне, где был
