Московит-2 - Борис Давыдов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Так ведь вернули немного погодя! – отмахнулась Анна. – Ничего худого с ними не случилось.
– Да, конечно… Ничего худого! Только ошельмовали, опозорили на все государство! – голос Марии Ильиничны зазвенел, налившись силой. – Ступай, сестра! И более о муже своем не напоминай. Противен он мне! Слово сдержу, но слышать о нем не желаю!
Глава 13
Кривонос, тяжело дыша и стиснув зубы, смотрел из укрытия на княжеский шатер, буквально пожирая его глазами. Так обезумевший от голода хищник следил бы за ничего не подозревающей дичью.
Сонный беззащитный лагерь лежал перед ним как на ладони. Во многих местах тлели догорающие костры, изредка доносилось конское ржанье. И ни рва, ни частокола, ни кольца из возов… Ничего! Ляхи не ждали нападения. Решили, что уже в безопасности… Расслабился сатана, ирод Ярема, утратил осторожность… Вот тебе и полководец, на всю Европу прославленный!
– Гляди, батьку! – прошептал казак. – Его, сатаны, штандарт!
– Вижу… – хрипло отозвался атаман, с немалым усилием выдавив это короткое слово: так пересохло в горле от страшного волнения. – Ну, с нами Бог и казачья слава!
Бесшумно отполз, поднялся, прильнул к шее гнедого, всхлипнув:
– Черте… Друже! Дождались, ей-ей, дождались! Не подведи!
Жеребец негромко всхрапнул, дернул головой, словно кивая… Кривонос, едва коснувшись носком стремени, впрыгнул в успевшее остыть седло, рывком вынес саблю из ножен:
– За мной, хлопцы! Всех крошить, кроме Яремы! Его – живым брать! Вперед!!!
С хрустом сминая кусты и молоденький подлесок, понеслась из лесу казачья лава. Тысячеголосый, дикий, пронзительный вопль, от которого у самого отчаянного смельчака заледенела бы кровь в жилах, прокатился над предрассветной равниной, над темной водой Тетерева, подернутой серым клубящимся туманом, над другим его берегом, постепенно теряя силу свою и утихая…
В лагере раздались всполошенные крики, заметались фигуры, освещенные пламенем костров… Ликующе взревел Кривонос, вздымая саблю над головой:
– Не уйдете, пся крев! Попались!!!
Остатки холодного разума, не приглушенные лютой злобой, пытались послать сигнал: что-то мало мечущихся ляхов, мало! Но атаман, сжигаемый жаждой мести, не обратил на то внимания. Вид врагов, в панике устремившихся к речному берегу, лишь подстегнул его… Лишь когда предрассветную мглу прорезала яркая вспышка пламени, почти мгновенно превратившаяся в бушующую огненную стену, до затуманенного рассудка Кривоноса дошло: проклятый Ярема вновь обвел его вокруг пальца.
Лагерь был покинут. Лишь кое-где, на стороне, обращенной к лесу, остались настоящие палатки; дальше же, вплоть до речного берега, их изображали куски домотканой материи, закрепленные на кольях. Точно таким же муляжом оказался и шатер князя, с грубым подобием штандарта на вкопанном в землю шесте.
А те ляхи, которые оставались в лагере, сбивая с толку дозорных, дождались начала атаки и спокойно ушли через брод, наверняка разведанный загодя. Умело изобразив панику и отгородившись от погони огненной завесой. Судя по тому, с какой легкостью и силой вспыхнуло пламя, люди Яремы натаскали не только бревна и хворост, но и сухую солому с камышом… Может, еще и полили чем-то горючим! Преследовать их в темноте, не зная броду, было невозможно.
Дикий, нечеловеческий рев Кривоноса перекрыл даже треск и гул бушевавшего пламени. Черт испуганно дернулся, припадая на задние ноги.
Лысенко-Вовчур на всякий случай подался в сторону… Атаман, отшвырнув саблю и потрясая стиснутыми кулаками, уставившись обезумевшим взглядом в небо, изрыгал дикую богохульную ругань, и по его лицу текли слезы. Самые матерые казаки, которых, казалось, пронять уже ничего не может, торопливо крестились, дрожа и ожидая, что сейчас сверкнет молния и испепелит нечестивца.
Каким чудом острый слух Вовчура уловил умоляющий крик: «На бога! Литосци!»[10], донесшийся из-под куска материи, изображавшей Яремин штандарт, известно одному лишь Богу, которого как раз в этот момент крыл последними словами Кривонос. Соскочив с седла, атаманов помощник кинулся вперед, рывком сорвал полотнище, прикрывавшее вход в «шатер»… Обезумевший от ужаса человек, скорчившийся на земле, хотел было инстинктивно отпрянуть, но не смог – помешала короткая цепь, которой он был прикован к шесту.
– Литосци! Як бога кохам, – пролепетал он трясущимися губами.
– Ты кто такой?! – рыкнул Вовчур, грозно насупив брови.
– П-пан Юр-рек Б-беджихов-вский… – кое-как выдавил поляк.
– Почему прикован?! Кто так велел?
– К-князь В-Вишневецкий… По н-наущению п-проклятого м-московита, тысяча д-дьяблов ему в печенку!!!
И пан Беджиховский вдруг разрыдался – истерично, визгливо, содрогаясь всем телом.
* * *Ротмистр Станислав Квятковский с пронзительным, страдальческим стоном попробовал приоткрыть глаза. Голова трещала так, будто ее стискивали, закручивая обмотанную веревку с помощью вставленного штыря. Неукротимая тошнота волнами подкатывала к горлу. А во рту, судя по ощущениям, похоже, ночевал, попутно справив все полагающиеся дела, любимый жеребец пана ротмистра, на котором он и прибыл к мятежному самозваному гетману…
«Матка Бозка, помилосердствуй… – мысленно взмолился поляк. – Ну на какого дьябла надо было столько пить…»
Какие-то остатки разума, не спасовавшие перед чудовищной дозой принятой горилки, напомнили ротмистру, как он вчера обнимал Прокопа Шумейко, напевая какую-то хлопскую песенку. А потом – как клялся в любви и уважении к «пану гетману», грозя собственноручно изрубить в лапшу его обидчиков. И даже пытался выхватить саблю… Квятковский снова крепко зажмурил отекшие веки, приоткрывшиеся было: такой жгучий стыд опалил его лицо.
«Позор, як бога кохам… А если про то проведает ясновельможный пан сенатор… Срам на всю Речь Посполитую! О-о-о, голова-а-ааа…»
– Ну, вот пан и пробудился! – послышался сбоку веселый голос. – И то сказать, за полдень перевалило! Ну-ка, с божьей помощью – чарочку горилки! Это с похмелья первое дело. Враз полегчает.
И ротмистр Квятковский, снова с великим трудом приоткрывший глаза, обнаружил у самого носа наполненную до краев чарку, поднесенную чьей-то заботливой рукой.
Мучительный стон истязуемого в аду грешника вырвался из его груди.
Часть II
Глава 14
Ничто не вечно в нашем грешном мире. Всему рано или поздно приходит конец. Вот и беспорядки, сотрясавшие всю Москву, коим суждено было через пару столетий войти в историю под названием Соляной бунт, понемногу утихли, унялись. Потому как нельзя же с утра до ночи только глотки драть да заниматься всяческими непотребствами! Человек – не лошадь двужильная, в конце концов утомится и скандалить, и крушить, и грабить, и даже насиловать. Хоть и весьма сладостен последний грех, а надо же и меру знать, совесть иметь! Чай, не басурмане гололобые, в Христа все-таки веруют.
Огромный город, подобно пьянчуге, который еле пробудился после тяжкого запоя и с тупым ужасом взирал на учиненный в беспамятстве разгром, понемногу начал приходить в себя. А осмелевшие власти взялись за наведение порядка. Ну, заодно и за расправу. Правда, с опаской, втихаря, чтобы снова не взбаламутить только-только угасший котел… Хватали пока немногих, без лишнего шуму. Но душу из них вынимали со всем усердием, не ведая ни жалости, ни устали.
Дьяк Петр Афанасьевич Астафьев, почерневший и осунувшийся, не вылезал из застенков Разбойного приказа. Кнутобойный мастер Мартынка Суслов, валящийся с ног от усталости, в конце концов решительно заявил, что не управляется, даже с тремя подручными. И потребовал себе еще нескольких катов в подчинение: дескать, государев кат – тоже человек, и негоже его гонять и в хвост, и в гриву, без роздыху, аки скотину бессловесную, прости господи! На это возразить было нечего, и дьяк дал добро. Для порядку пригрозив: «За них головой отвечаешь! Следи, чтоб усердны были да лишнего не болтали».
А болтать и впрямь не стоило. Ведь жуткая картина раскрываемого заговора могла бы вогнать в испарину даже храбреца. Все новые и новые воры, вздергиваемые на дыбу, с зубовным скрежетом и рыдающим хрипом рассказывали про злодея Андрюшку да про его богомерзкие речи. Выходило, что прислуживал он не только Речи Посполитой, но и шведскому королю, да в придачу – турецкому султану. Упоминался и крымский хан Ислам-Гирей, но гораздо реже.
Дьяк в полном исступлении топал ногами, кричал: «Врете, окаянные! Не может того быть!» Мартынка и прочие каты попеременно орудовали кнутами, горящими вениками, заостренными клиньями, вгоняя их ворам под ногти… Кто-то брал свои слова обратно, а иные стояли насмерть: и свеям служил Андрюшка, и османам, и крымчакам.
