Военные мемуары. Единство, 1942–1944 - Шарль Голль

Генерал-губернатор Эбуэ старался направлять это шедшее из самых глубин движение. Будучи убежденным гуманистом, Эбуэ считал подобную тенденцию благотворной, поскольку она имела целью поднять нынешний уровень существования этих народностей, но в качестве крупного администратора он полагал, что французские власти должны извлечь из этого пользу. Он отнюдь не отступал перед необходимостью моральных, политических, экономических преобразований, которые начинали проникать на этот непроницаемый континент. Но он хотел, чтобы это была особая африканская революция, чтобы все изменения в области нравов, быта, законов не только не уничтожали порядков, установленных предками, но, напротив, совершались, не выходя за пределы местных обычаев и установлений. Такой путь, по мнению Эбуэ, поведет к прогрессу в Африке, к усилению и распространению влияния Франции, к сближению рас. Сам он, возглавляя администрацию, побуждал своих сотрудников действовать в этом направлении. Он давал соответствующие указания насчет управления территориями, а также условий труда коренного населения, относительно юстиции, полиции, налогов. Воспользовавшись своим пребыванием в Браззавиле, я поздравил его с успехом. Наши взгляды совпадали. В этой сфере, как и во многих других, единство Сражающейся Франции казалось прочно скрепленным.

25 сентября прибываю в Лондон. Картина меняется. Проявления верности, войска, рвущиеся в бой, энтузиазм толпы — все, что еще вчера окружало меня и ободряло, осталось на том самом далеком материке. Снова ощущаю бремя того, что называется властью без облегчающих это бремя контактов и проявлений солидарности. Здесь все сводится к неумолимым делам, к тяжелым переговорам; надо выбирать либо конфликты с людьми, либо политический конфликт. И все это приходится терпеть, находясь хоть и в дружеской, но чужой стране, где все стремятся к иным, своим целям, где говорят на чужом языке и где я на каждом шагу ощущаю, как мало мы, с нашими скудными возможностями, значим в ведущейся крупной игре.

Как и следовало ожидать, переговоры с английским правительством возобновились в напряженной атмосфере. 29 сентября я отправился в сопровождении Плевена на Даунинг-стрит, где нас ожидали Черчилль и Иден. Нетрудно было предвидеть, что английские министры дадут волю своему раздражению в связи с событиями в Леванте. Мы были склонны ответить тем же. Можно было предположить, что после этого беседа должна закончиться практическими соглашениями. В частности, следовало хотя бы в общих чертах наметить решение проблемы Мадагаскара.

Но в действительности беседа постепенно принимала весьма острый характер, причем тон задал сам премьер-министр. Правда, Черчилль в начале разговора поблагодарил меня за то, что я принял его приглашение и прибыл в Лондон. Я выслушал его любезные слова с тем же юмором, какой он сам вкладывал в их смысл. После чего английский премьер-министр рассмотрел вместе со мной наши взаимные претензии относительно Востока. Он заявил, что английское правительство требовало в этом же году провести выборы в Сирии и в Ливане, на что я вынужден был ответить, что этого не будет. Взаимный обмен резкостями Черчилль заключил уверением, что в области франко-английского сотрудничества в Леванте никакое соглашение со мной немыслимо. «Мы примем это к сведению», — сказал он. Против этого я возражать не стал.

Потом он перешел к вопросу о Мадагаскаре. Но только для того, чтобы заявить: «Учитывая положение дел в Дамаске и Бейруте, мы отнюдь не спешим сделать Тананариве новой ареной сотрудничества с вами… не вижу никаких оснований для нас устанавливать там деголлевское командование».

Я весьма неодобрительно встретил это заявление, явно содержавшее и отказ Англии от своего обязательства и намерение вступить в сделку, для нас безусловно невыгодную. Плевен со своей стороны тоже не стал скрывать своих чувств. Тогда Черчилль обрушился на меня в очень резком и приподнятом тоне. Когда я позволил себе заметить, что факт учреждения на Мадагаскаре администрации, контролируемой англичанами, явился бы ущемлением прав Франции, он с яростью закричал: «Вы говорите, что Вы — Франция! Вы не Франция! Я не признаю Вас Францией, не признаю, что в Вашем лице имею дело с Францией!» И он продолжал бушевать: «Франция! Где она? Я, конечно, признаю, что генерал де Голль и его последователи представляют собой значительную и уважаемую часть французского народа. Но, несомненно, можно и кроме них найти власть, представляющую не меньшую ценность». Я прервал его: «Если, по-вашему, я не являюсь представителем Франции, то почему же и по какому праву Вы обсуждаете со мной вопросы, связанные с международными интересами Франции?» Черчилль хранил молчание.

Тут вмешался Иден и направил нашу дискуссию к вопросу о Леванте. Он еще раз указал, по каким мотивам Англия считает себя вправе вмешиваться в наши дела в этом районе. Потом, также потеряв хладнокровие, он стал в свою очередь горько жаловаться на мое поведение. Черчилль еще подбавил огня, закричав, что «моя англофобская позиция объясняется тем, что мною руководят соображения престижа, а также желание лично возвыситься в глазах французов». Эти выпады английских министров я объяснял тем, что они пытались выдвинуть претензии, которые, худо ли, хорошо ли, должны были оправдать тот факт, что Сражающуюся Францию собирались держать в стороне от Французской Северной Африки. Я сказал об этом им обоим без обиняков. Беседа, очевидно, достигла такого накала, что не было смысла ее продолжать. С этим были согласны все ее участники. И мы расстались.

В последовавшие за этим разговором дни и недели царила более чем напряженная атмосфера. Нас окружало недоброжелательство. Англичане не постеснялись даже задержать на 11 дней отправку наших телеграмм из Лондона, которые Французский национальный комитет адресовал французским властям в Африке, в странах Леванта, на Тихом океане. Форин офис сконцентрировал свой нажим на Морисе Дежане и так настойчиво орудовал пугалом разрыва — высший способ устрашения дипломатов, — что Морис Дежан под впечатлением всего этого предложил подумать, какие мы могли бы сделать уступки, дабы восстановить добрые отношения. Уступки? Но я не хотел никаких уступок! Тогда Дежан покинул свой пост. Он сделал этот шаг с большим достоинством и через несколько недель стал нашим представителем при эмигрантских правительствах в Великобритании. Плевен передал ведение финансов Дьетельму и временно занял пост комиссара по иностранным делам, в ожидании прибытия Массигли, которого я вызвал из Франции.

Меж тем, как это водится обычно, буря скоро улеглась. Лондонское радио вновь согласилось передавать наши телеграммы. Черчилль 23 октября прислал ко мне своего начальника канцелярии Мортона, который поздравил меня от имени премьер-министра с подвигом экипажа французской подводной лодки «Юнон», пустившей ко дну два крупных вражеских судна у побережья Норвегии; мне была также выражена благодарность от имени английского правительства за тот важный вклад, который наши военные силы, не щадя себя, внесли в операции союзников у Эль-Аламейна; и, наконец, Черчилль просил заверить меня в том, что лучшие чувства, которые он всегда питал ко мне, остаются неизменными. 30 октября маршал Смэтс, прибывший в Лондон, встретившись со мной по его просьбе, сообщил мне, что англичане готовы признать власть Сражающейся Франции в Тананариве. Он добавил, что то же будет сделано рано или поздно в отношении Северной Африки. За несколько дней до того Форин офис действительно решился приступить к переговорам с нами, чтобы заключить соглашение о Мадагаскаре.