Обретешь в бою - Владимир Попов

Наконец настал и третий такой день. В августе 1944 года американские войска подошли к Мецу и обстреляли его. Только радость лагерников быстро сменилась отчаянием. Гитлеровцы уготовили им страшную участь. Заколотили двери бараков (окна были зарешечены) и стали обливать стены керосином.

Но неожиданно на территории лагеря поднялась стрельба, так же неожиданно кончилась, и наступила подозрительная тишина. Ни лая сторожевых собак, ни лающего говора охранников.

А потом страшные удары в дверь и французская речь. Вошли люди с автоматами, одетые кто во что. Это были Франтиреры. Они объявили, что охрана перебита и лагерники свободны.

Уходить в темноту ночи было страшно, решили дождаться утра. Спать не легли. Сидели на нарах и пели песни. Разные песни на разных языках.

На исходе ночи кто-то постучал в окно. Все притихли, никто не решался откликнуться. Снова стук, теперь уже в дверь, и просьба открыть.

Лиза подошла к двери, толкнула ее и в испуге отскочила в сторону. Небольшой парнишка, согнувшись в три погибели, внес на себе великана. Уложив ношу на свободные нары, представился. Зовут его Анри, тяжело больного товарища — Павлом.

Отдышавшись, Анри рассказал, что в опустевшем бараке остался еще один такой — Сергей. Оба русских распространяли сводки Советского информбюро, и гитлеровцы, дознавшись об этом, исполосовали их плетьми из стальной проволоки.

Вскоре в барак перенесли и второго русского. Оказав несчастным посильную помощь, стали размышлять, что с ними делать дальше. Если в Меце американцы, все решится просто. А если гитлеровцы?

Лиза вызвалась сходить в Мец. Правда, на платье у ней буквы «ОСТ» и лагерный номер, но кто-то ведь должен рискнуть.

Анри сразу понравилась эта девушка. Хрупкая, миловидная, глаза черные, как у Эсмеральды. И потом такая горячая готовность помочь в беде…

Вернулась Лиза быстро. Она не дошла до Меца, узнала по дороге, что город свободен, — немцы удрали, американцы еще не вступили.

Утром, устроив раненых в больницу, Лиза и Анри расстались.

Три месяца стояли американцы под Мецем. Воспользовавшись их нерешительностью, гитлеровцы вернулись в город и первым делом принялись вылавливать лагерников.

Местное французское население всячески помогало им избежать страшной участи, но спастись удалось далеко не всем. Сергей и Павел были повешены во дворе больницы рядом с врачом-немцем, который посмел принять их на лечение.

Только в ноябре американцы вошли в Мец. Анри, как и многие молодые французы, испытавшие ужасы гитлеровских лагерей, вступил в ФФИ — внутренние французские силы. Его одели в военную форму, вручили пистолет, и теперь уже он разыскивал гитлеровцев, рассеявшихся по Лотарингии, этой исконной французской земле.

Судьба оказалась благосклонной к русской девушке и французскому парню. Они встретились снова.

Отгремели последние выстрелы войны, над рейхстагом взвился советский флаг. Многие французы вернулись домой, не сделал этого только Анри — он не представлял себе разлуки с Лизой.

Когда в город приехали представители советского командования и стали составлять список желающих вернуться в Россию, Анри умолил занести в этот список и его.

Это был смелый шаг. Что слышал Анри до войны о России? То, что сообщала пропаганда. Дикая страна, снега такие, что каждый день приходится раскапывать сугробы, иначе из дому не выйдешь, бороды до пояса, сани да самовары. Метро в Москве только по воскресеньям работает и пускают в него по партийным билетам. И, самое страшное, — все обобществленное. Даже жены. Лишь познакомившись в лагере с русскими, он убедился, что они вовсе не варвары. Наоборот, очень чуткие, добрые и отзывчивые люди.

В Париже, в советском консульстве, Анри и Лиза зарегистрировали свой брак. Лиза Головня стала Елизаветой Ирондель.

Путь Анри не был усыпан розами. Этот молодой француз, не успевший еще нажить крепкого здоровья, взвалил на свои плечи часть той тяжелой ноши, которую несли советские люди, возрождая к жизни разрушенные войной города и заводы. Испытал все, что испытывали они, — и карточную систему, и труд по разборке завалов, где с дьявольской сноровкой были перемешаны искореженные железные конструкции, кирпич, станки, обломки бетона.

На заводе уже восстановили мартеновские печи и листопрокатный цех. Анри предпочел листопрокатный. Сначала работал разметчиком, потом стал резчиком.

Трудолюбивый, сообразительный, добродушный, он быстро завоевал расположение товарищей по работе, и они всегда были рады рассказать ему то, чего он не знал, научить тому, что не умел. Даже русскому языку учили. Подводили к плакату и заставляли читать вслух. Шутили: «Мы ему вместе с грамотой сразу и политграмоту».

Грамота давалась Анри с трудом. В Приморске одни говорили по-русски, другие по-украински, а большинство на том особом донецком диалекте, в русскую основу которого в изобилии вплетаются слова и украинские, и специфические казачьи, и еще бог весть какие. Этот язык, приправленный французским акцентом, а иногда оснащенный французскими словами, звучал в устах Анри особенно комично: «Чи дадут мне докюмент, чи не дадут», «Он не се на как посмотрит на це начальник участка».

Родичи изо всех сил помогали Иронделям обосноваться. Лизина мать подарила им полдома с участком под огород, другие посадили на участке фруктовые деревья и виноград. С каждым годом улучшалось благосостояние семьи. На скопленные деньги купили легковую машину.

Так и жила эта семья спокойно, ладно, без всяких треволнений, пока однажды не пришло письмо из Франции.

«Дорогой брат Анри, как мы все рады, что нашли тебя! Очень хочется увидеться. Но пас здесь много, а ты там один, и ты должен приехать к нам.

Мартина».

Короткое, скупое письмо, но оно все перевернуло в сознании Анри.

О Франции он никогда не забывал. Просматривал все сообщения в наших газетах, от первой до последней страницы, перечитывал «Юманите», но возвращаться туда но собирался — оброс семьей, да и работа у него интересная, хорошо оплачиваемая. Анри давно приучил себя не вспоминать о доме, не думать о нем. Слишком горько жилось детям, когда отец привел женщину, которая так и не стала им матерью. Один за другим, еще не оперившись, вылетали они из гнезда куда придется, к кому придется — в любом месте, с любыми людьми жилось легче, чем с мачехой. Как быстротечно время! Когда он ушел из дому, его младшей сестре Мартине не было трех лет.

Ему неудержимо захотелось домой. Домой! Это чувство возникло внезапно, как тайфун, ширилось и крепчало, как тайфун, и, как тайфун, бушевало.

Тянуло его не столько во Францию, сколько в Фрессенвиль. Именно этот городок вставал сейчас в его воображении. И даже не городок — улица Де-Ванкур, а еще вернее — один дом на этой улице, где прошло его детство.

Анри уже не нужно было закрывать глаза, чтобы представить себе четыре каменных ступеньки, которые вели к застекленной двери, сложный узор железной решетки, массивную бронзовую ручку. Сколько раз теперь мысленно открывал он эту дверь, переступал порог и бродил по комнатам. Он видел каждую завитушку, каждую выпуклость на спинках старомодных стульев, каждую царапину на полированной спинке широкой двуспальной кровати, на которой умерла мать, рожая Map-типу. В эти мгновения ему казалось, что он обоняет запах дома, сложный, тяжелый запах не то сырости, не то плесени, но запах единственный и неповторимый.

Прислали письма Шанталь и Катрин. Они давно замужем, имеют детей и живут в Шампани.

Анри сделался неузнаваемым. Куда исчезли веселость, спокойствие, уступчивость. Он стал раздражительным, непреклонным, ничьих советов не только не принимал, но даже не хотел выслушивать. Он был во власти только одного, до сих пор неведомого ему чувства — тоски по родине, и это чувство управляло теперь всеми его мыслями, всеми поступками.

А тут как на беду Анри познакомился на пляже с двумя французами — Роже и Огюстом. Они тоже женаты на девушках из Приморена, но, не в пример ему, живут во Франции в предместьях Парижа. Анри подолгу задерживался у них, наслаждаясь и встречей с соотечественниками, и такой дорогой его сердцу французской речью.

— Ты бы посидел с детьми вечер, — как-то обиженно заметила Елизавета Ивановна. — Последнее время совсем от дома отбился.

— Да-а! Я давно от дома отбился, а не последнее время, — с несвойственным накалом произнес Анри и отсчитал по пальцам пятнадцать лет.

Никогда прежде не говорил так Анри, и у Елизаветы Ивановны сердце сжалось от тяжкого предчувствия.

А еще через несколько дней, проводив новоявленных Друзей, он заявил жене:

— Мы тоже скоро уедем во Францию.

Анри стоически выдерживал непрерывную осаду. Жена, дочь, тети, дяди, племянники, племянницы и просто знакомые порознь и сообща отговаривали его от такого шага. Советовали подумать еще и еще, взвесить.