Останки человеческого - Клайв Баркер

– Я это заслужил, – прошамкал он.

– Как мне остановить эту дрянь? – спросил Гэвин. Рейнолдс покачал головой.

– Невозможно, – прошептал он, хватая Гэвина за руку. – Пожалуйста, – выдавил он, взял в руки его кулак, разжал и поцеловал линии на ладони.

Гэвин оставил Рейнолдса на «развалинах Рима» и вышел на улицу. Из этого разговора он не узнал почти ничего нового. Оставалось одно: найти тварь, укравшую его красоту, и как-то расправиться с ней. Проиграв, он проиграет единственное, что принадлежит ему, и только ему, и чего никто другой не смог бы украсть, – свое великолепное лицо. Разговоры о душе и человечности были для него пустой болтовней. Ему нужно было только его лицо.

Когда он пересекал Кенсингтон, в его шаге чувствовалась редкостная целеустремленность. В течение многих лет он был лишь жертвой случайности, и вдруг пред ним явилась сама случайность во плоти. И он добьется своего – или умрет.

Рейнолдс же в своей квартире чуть отдернул штору и теперь наблюдал, как картина вечера накладывается на картину города.

Ему не суждено больше прожить ни одной ночи, пройтись ни по одному городу. Отогнав слабость, он вновь опустил штору и взял в руки короткий острый меч. Приставил острие к груди.

– Ну, давай, – сказал он, обращаясь одновременно и к себе, и к мечу, и с силой надавил на рукоять.

Но как только клинок вошел в его тело на какие-нибудь полдюйма, голова его закружилась от боли – он понял, что потеряет сознание прежде, чем дело будет сделано хотя бы наполовину. Поэтому он подошел к стене и приставил к ней рукоять меча, чтобы тело под собственным весом само насадило себя на клинок. И уловка сработала. Он точно не знал, до конца ли вошло оружие, но, судя по количеству крови, он себя убил, это точно. Падая на меч, он пытался повернуться так, чтобы вогнать его в себя по самую рукоять, но движение получилось неловким, и он только завалился на бок. Упав, он почувствовал меч в своем теле – упрямый, жестокий клинок, пронзивший его без жалости.

Умер он не раньше чем минут через десять, но в эти минуты, если забыть о боли, он был спокоен. Каких бы грехов не натворил он за свои пятьдесят семь лет, а натворил он немало, теперь он чувствовал, что уходит так, как не постыдился бы уйти и его ненаглядный Флавин.

Уже перед тем, как жизнь покинула его тело, пошел дождь. Слыша шорох дождя на крыше, Рейнолдс грезил, будто сам Господь засыпает землей его дом, запирая его навеки. И когда пришел последний миг, пришло и чудесное видение: сквозь стену прорвалась рука, несущая свет, и с нею множество голосов – это призраки будущего явились, чтобы извлечь из недр прошлого историю. Он улыбнулся, приветствуя их, и уже было спросил, какой нынче год, – как вдруг понял, что мертв.

Тварь избегала Гэвина гораздо более добросовестно, чем он ее. Прошло три дня, а цепкий глаз преследователя не нашел не только ее убежища, но даже и следа.

Но присутствие ее ощущалось постоянно – близкое, но не слишком. Скажем, в баре кто-нибудь говорил: «Мы встречались прошлой ночью на Эджвар-роуд» – а Гэвин между тем и мимо этого места не проходил. Или: «Ты что это, друзей не узнаешь?»

И боже мой, в конце концов ему стало это нравиться. Подавленность сменилась приятным чувством, которого он не испытывал с двухлетнего возраста, – беззаботностью.

Ну и что с того, что кто-то ходит теперь по его дорожке, одинаково оставляя в дураках и закон государства, и закон улицы; что с того, что его друзьям (каким таким друзьям? жалким паразитам) выпускает кишки его зазнавшийся двойник; что с того, что у него отняли привычную жизнь и теперь пользуются ею на всю катушку? Зато он мог спать, зная при этом, что он, или нечто настолько похожее на него, что нет никакой разницы, бодрствует в ночи и продолжает восхищать людей? Ему уже стало казаться, что эта тварь не чудовище, а его собственное орудие, почти что его официальный представитель. Реально существовала она, а Гэвин был тенью.

Не успев досмотреть сон, он открыл глаза.

Был вечер, четверть пятого, и снизу, с улицы доносился жалобный вой машин. Полутемная комната; воздух был выдышан напрочь и пах его легкими. Уже прошла неделя с тех пор, как он бросил Рейнолдса на развалинах, и за все это время он только трижды выбирался из своей новой берлоги (крохотная спальня, кухня, ванная). Сон стал для него гораздо важнее, чем еда и движение. У него в заначке было достаточно наркоты, чтобы не слишком-то огорчаться, когда не приходит сон, а такое бывало редко, и ему уже начинал нравиться спертый воздух, и вялый ток света сквозь голое окно, и ощущение, что где-то там существует мир, которому он не принадлежит или в котором ему не нашлось места.

Сегодня он сказал себе, что должен выйти наружу и подышать свежим воздухом, но ему никак не удавалось себя заставить. Возможно, позже, намного позже, когда бары опустеют и он не попадется никому на глаза. Тогда он выскользнет из своего кокона и решит, есть ли там на что поглядеть. А пока что – ему снились сны…

Вода.

Ему снилась вода: он сидел на берегу пруда в Форт-Лодердейле – пруда, полного рыбы. И плеск резвящейся рыбы не умолкал, переливаясь за пределы сна – в явь. Или наоборот? Так и есть: во сне он слышал плеск струящейся воды, и его сознание в своих грезах создало картину, соответствующую звуку. Гэвин проснулся, а звук все не умолкал.

Он доносился из ванной, находящейся за стеной, – вода уже не лилась струей, а плескалась. Ясно: кто-то проник сюда, пока он спал, и теперь принимал ванну. Он мысленно пробежал список потенциальных незваных гостей: лишь несколько человек знали, где он находится. Например, Пол – начинающий мальчик по вызову, который пару ночей назад устроился тут спать на полу; или Чинк – наркодилер; и еще девчонка снизу – кажется, ее имя Мишель. Кого он обманывает? Никто из этих ребят не стал бы взламывать замок для того, чтобы сюда войти. Он отлично знал, кто сидит в ванной. Он просто разыгрывал сам себя, наслаждаясь сужением круга подозреваемых, пока тот не сузился до одного.

Гэвину не терпелось увидеться с этим последним, и он выскользнул из своего простынно-одеяльного кокона. Холодный воздух плотно обхватил его тело, и оно тут же обратилось в столб, обтянутый гусиной кожей, – вот облом-то, а ведь так хорошо спалось. Он прошел через комнату к двери, на внутренней стороне которой висел халат, и мельком увидел свое отражение в зеркале – застывший кадр из кровавого ужастика, жалкое подобие человека, съежившееся от холода и освещенное отблесками дождевых потоков. Казалось, его отражение подрагивает на поверхности стекла – настолько он бесплотен.

Тщательно кутаясь в халат – единственный предмет одежды, приобретенный в последнее время, он подошел к двери в ванную. Плеска воды больше не было слышно. Он распахнул дверь.