Перемещенный - Вячеслав Вигриян

— Куда мы идем? — тихо прошептал он на ухо девушке.

— Ко мне домой.

— А про нас ничего такого не подумают?

— Все, что можно было подумать, они уже подумали, — прошипела Нюра. — Топай, давай скорее, ухажер.

Жизнь в деревне скучна и однообразна — такой Степан сделал вывод, когда увидел, что народ за их спинами даже и не думал рассасываться. Наоборот: за ними теперь шла настоящая процессия. И пополнялась она все новыми и новыми людьми. Новичков терпеливо вводили в курс дела, смакуя разнообразные подробности произошедшего инцидента и на разные лады расписывая его участников.

— Пятнадцать минут позора и мы дома, — пробормотала Нюра.

— Ты всегда с таким эскортом домой ходишь? — спросил Степан, желая хоть как-то уязвить девушку за то, что она втянула его в эту занятную историю.

— Почти. Я же не виновата, что такой красавицей уродилась.

— Ага, так это нас за твои красивые глазки солью сейчас угостили? Или все-таки за ворованные яблоки?

— Ой, да замолчишь ты наконец или нет? И так тошно.

Степан замолчал. Замолчал, и мысленно представил себе, как сегодня на торжественном представлении его к сержантскому званию он будет стоять на плацу перед строем в позе «зю», а потом долго объяснять начальству, что, дескать, стоять прямо он не в состоянии по сугубо техническим причинам. На душе стало еще гаже.

Дом его новоявленной знакомой оказался почти на окраине села. Был он неухожен, сер. «Шуба», некогда нежно-розового оттенка, давно потекла, краска на оконных рамах облупилась. Даже огород — и тот был дик и запущен, лишь кое-где сквозь непролазные бурьянные дебри осмеливались выглядывать головки подсолнухов, да пара-тройка розовых кустов источала сладковатый, присущий только им аромат. Калитка протестующе скрипнула и отворилась, когда девушка наподдала по ней ногой.

— Заходи, давай и в сенях разуться не забудь.

Нюра первая вошла в дом. Следом, буквально наседая ей на пятки, протиснулся Степан. Уж очень не хотелось ему лишний миг стоять на виду у злоязыкой толпы.

В доме оказалось на удивление чисто и аккуратно. Все вещи на своих местах, потолок и стены свежевыбелены. Ни пылинки, ни соринки. Ничего такого, в чем можно было бы упрекнуть малолетнюю хозяйку. Удивительнейший контраст со всем этим наружным безобразием! А так ли уж она малолетняя? Может Степана обманул ее небольшой росточек да лукавая мордашка, измазанная опять же ворованной смородиной? Он обернулся к девушке, желая проверить свое предположение, и увидел что та лежит на полу недвижима. Вот черт! Ругая себя на чем свет стоит, Степан перенес бездыханное тело на диван и прислонил голову к груди. Нет, сердце девушки еще билось. Наверняка она держалась из последних сил, а затем, укрывшись от деревенских зубоскалов за спасительными стенами родного дома, позволила себе наконец потерять сознание от боли. Осторожно, стараясь не потревожить раненую спину, он снял с Нюры платье. Теперь лишь узкий треугольник трусиков белел на ее прекрасном, но таком хрупком шоколадном теле. Да, досталось ей здорово. Вся нижняя часть спины была усеяна мелкими красными точками. А внутри этих точек находилась соль. Именно она, растворяясь весьма медленно, и являлась источником той невыносимой боли, которую они сейчас испытывали оба.

Степан пулей метнулся к срубу колодца, который он заприметил еще при входе в дом, принес оттуда ведро кристально-чистой воды и, найдя первую попавшуюся тряпку, принялся осторожно промывать спину своей новой знакомой. Та слегка пошевелилась, но глаз так и не открыла. Управившись, Степан прикрыл тело девушки простыней, а затем, стараясь не шуметь, наносил воды в большой медный таз, разделся и медленно опустил в него свой зад. Невероятное, ни с чем не сравнимое блаженство!!! Он так и сидел бы в нем вечность, ощущая, как боль толчками покидает измученное тело, но, как назло, глаза девушки распахнулись и в них вновь запрыгали озорные бесенята. Смеялась она так заразительно, что Степан сам не выдержал и тоже захохотал.

— Ой, я не могу! Ой, ты только посмотри на себя!

Да, зрелище было еще то. Даже боль на время отпустила. Все еще посмеиваясь, девушка вскочила с дивана, небрежно смахнула простыню и, ничуть не смущаясь своей наготы, засуетилась у печи, раздувая угли да ставя на разогрев какую-то снедь в закопченном котелке.

— И ни стыда у тебя нет, ни совести, — констатировал Степан и заставил себя оторвать взгляд от ее небольшой упругой груди с темными кругляшками сосков.

— И не говори! — притворно вздохнула Нюра. — Кашу пшенную будешь?

— Буду, — он выбрался из таза и натянул спасительные штаны. После всех треволнений и вправду захотелось есть. — А родители твои где?

— Сватать меня никак собрался? — ушла от ответа Нюра.

— Мала ты еще для сватания. Просто хотел присоветовать им пороть тебя почаще, чтобы ума-разума набралась. Государыня-розга для некоторых несносных дев наилучший учитель.

— Ой, да ладно тебе, мне уже пятнадцать.

Поставив на стол пару глубоких тарелок да миску с малосольными огурцами, Нюра сжалилась наконец над ошалевшим Степаном и натянула-таки на себя короткий бежевый топик. Чтож, и на том спасибо.

— Ах, ну да, ты же «выкидыш»! То-то я смотрю — такой дикий.

— И что? — не понял Степан?

— А то, что я, можно сказать, уже в старых девах засиделась. В нашем мире замуж выходят начиная с четырнадцати лет.

— Ничего себе!

— А чему тут удивляться? Не успеешь замуж выйти да ребенка родить, как глядишь, а мужа твоего уже в армию забрали. Хорошо если вернется. А если нет?

Вот теперь Степану стало ясно каким образом Советская Империя Рейха умудрилась выстоять на ногах, окруженная со всех сторон многочисленными враждебными племенами. И дело здесь было не только в технократическом преимуществе Империи перед полудикими сиртями. Просто в этом климате девушки созревали рано, рано выходили замуж и рожали детей, тем самым нормализуя демографическую обстановку, давая фронту все новых и новых солдат.

Как бы то ни было, а в голове все равно не укладывалось, что пятнадцатилетняя девчонка может быть полноценной женщиной. Чугунная была голова у Степана. Напичканная разнообразными морально-этическими нормами далекого, когда-то родного, но с каждым днем все более и более чуждого мира.

Горячая каша рассыпана по тарелкам. Появился на столе и хлеб: длинный калач с прожаристой хрустящей коркой. Они ломали его руками, обжигались пахнущей дымком пшенной кашей и молчали. Девушка временами чему-то улыбалась. Красиво улыбалась, светло. Она очень приглянулась Степану. С самого начала, еще у яблони. Он уже поневоле сравнивал ее с Катрин — и это пугало. По-настоящему.

— О чем задумался? — Нюра посмотрела на Степана так внимательно, словно надеялась заглянуть в самые потаенные уголки его души.

— Да так. Думаю, вот каким образом выстоять вечером перед строем. Мне сержанта должны дать.

— Понятно, — глаза ее внезапно погрустнели, остыли. Холодным северным ветром повеяло из них. — Группу поведешь значит на сиртей?

— Не сразу, но поведу, — не стал отнекиваться Степан.

— Не ходи! — Нюра бросила свою пшенную кашу, вскочила и быстро-быстро зашептала ему на ухо. — Не ходи. Убьют тебя там. Не ходи, ну пожалуйста, не ходи!!!

— Да что случилось то?

— Не ходи! Не ходи! Не ходи! — она уже почти кричала. Девушку начало колотить, слезы дождем закапали из широко распахнутых глаз.

— Успокойся, глупая! — он посадил ее к себе на колени и обнял. — Да я сам кого хочешь убью. Посмотри, какие у меня большие руки!

— Не ходи! Не ходи! — Нюра плакала, льнула к груди Степана и тихо поскуливала, словно щенок, которого больно ударили палкой. Он баюкал ее, шептал какие-то глупые, банальные слова…

Наконец малышка уснула. Степан уложил ее на диван, укутал байковым одеялом и тихо, на цыпочках, вышел в сени.

Деревенский люд уже рассосался, посчитав, видимо, представление законченным. Лишь двое старушек судачили у калитки о чем-то своем.

— Слышишь, служивый! — окликнула его одна из них, когда он проходил мимо.

— Что?

— Ты это, Нюрку не обижай то. Сирота она. Родителей у ней в один день на войне убило.

— Не обижу, — пообещал Степан и прибавил ходу. Настроение было хуже некуда.

— А Глафира-то дура набитая. Шутка ли, из-за каких-то там яблок молодку нашу чуть не скалечила! — донеслось из-за спины, и Степан понесся не чуя под собой ног. Он бежал и от себя, и от паскудного мира. Бежал, словно это могло хоть что-то изменить.

К построению Степан успел. Стоял на плацу с прямой как стрела спиной. Вышел из строя, получил сержантские лычки из рук все того же знакомца-капитана, троекратно гаркнул, как полагается, «служу Советской Империи Рейха» и, наконец, был отпущен восвояси. Боли не было. Точнее была — никуда она не делась, родимая, но Степан ее сейчас попросту не чувствовал. Он словно замерз изнутри, покрылся коркой векового арктического льда.