Смерч войны - Эндрю Робертс

«Почему же генералы, считавшие меня приспособленцем и профаном, ничего не сделали для того, чтобы избавиться от меня? — писал позже Кейтель. — Разве это был так трудно? Нет, вовсе нет. Дело в том, что никто не хотел занять мое место. Все понимали, что им придется сеять такие же разрушения». В этих словах есть некоторая доля истины. Клейст говорил: «На посту первостепенной важности Гитлеру был нужен слабый генерал, которым он мог полностью управлять». Другие генералы вряд ли смирились бы с таким положением. «Если бы я оказался на месте Кейтеля под непосредственным началом Гитлера, то не продержался бы и двух недель», — признавался впоследствии Клейст[1238]. Тем не менее можно предположить: прояви Кейтель и Йодль побольше твердости, как это делал Гудериан, кто знает, может быть, им и удалось бы внести какие-то коррективы в стратегию Гитлера. Однако Кейтелю это было не дано. В мае 1946 года он объяснял психиатру в Нюрнберге: «Неверно проявлять исполнительность только тогда, когда дела идут хорошо. Гораздо труднее быть хорошим, исполнительным солдатом, когда все плохо. В тяжелые времена исполнительность и преданность — добродетели»[1239]. Вокруг Гитлера всегда было много услужливых и верных лакеев, а он больше всего нуждался в конструктивной критике и здравых советах.

К концу 1942 года Гитлер решил, что каждое его слово, произнесенное на военных совещаниях, должно быть записано и сохранено для потомков. Он поручил делать это шестерым (затем восьмерым) парламентским стенографисткам, оставшимся без дела, после того как рейхстаг превратился в один из винтиков нацистской машины. Если бы немцы выиграли войну, то стенографические отчеты могли стать своего рода Священным Писанием для нацизма. Эти дословные, непричесанные записи — неплохое сырье для историков — показывают, каким расчетливым, ревностным и дотошным был диктатор, обладавший и феноменальной памятью, и даже умением слушать других. По крайней мере три четверти времени на совещаниях занимали ответы на въедливые замечания и вопросы фюрера таких деятелей рейха, как Рундштедт, Роммель, Гудериан, Кейтель и Йодль, Цейтцлер, Дёниц, Геринги Геббельс.

Стенографические записи начинаются 1 декабря 1942 года, Сталинградская битва полностью упущена, и заканчиваются 27 апреля 1945 года, за три дня до самоубийства Гитлера. Они дают представление о настроениях в высшем командовании во время отступления и в преддверии неминуемого поражения, но из замечаний Гитлера трудно понять, когда он осознал неизбежность поражения и собственной гибели. Скорее всего осознание краха пришло к нему на исходе «Битвы за выступ» в конце 1944 года. 10 января 1945 года он обсуждал с Герингом проблему новых секретных вооружений:

«Гитлер. Говорят у если бы Ганнибал… имел не семь или тринадцать, а пятьдесят или двести пятьдесят слонов после Альп, то их было бы более чем достаточно для завоевания Италии.

Геринг. Но у нас теперь есть реактивные истребители, мы начали их выпускать. Их будет масса, и у нас будет преимущество…

Гитлер. «Фау-1» не помогут выиграть войну, к сожалению.

Геринг. …Появится скоро и бомбардировщик, если только…

Гитлер. Все это фантазии!

Геринг. Не согласен!

Гитлер. Геринг, фантазии!»

Обращение к давно знакомому человеку не по имени, а по фамилии — уже свидетельство серьезности положения. Гитлер знал, что их ожидает.

На фюрерских конференциях обычно собиралось до двадцати пяти человек, но Гитлер выбирал двух-трех собеседников. В ответах на его въедливые вопросы не было явного угодничества. Калибр орудий, нефтяные месторождения, пластиковые и металлические мины, подготовка водителей танков, стратегия окружения противника — ничто не ускользало от его внимания. «Можем ли мы обеспечить Западный фронт огнеметами? — спрашивал он накануне дня «Д». — Огнеметы особенно эффективны в обороне. Это страшное оружие». Он брался за телефон, приказывал кому-то на другом конце провода утроить производство огнеметов и, закрывая совещание, говорил: «Спасибо, все свободны. Хайль!» Иногда фюрер шутил: «Принято полагаться на порядочность других. Такие уж мы порядочные». Обычно же атмосфера на совещаниях была сугубо деловая. Холокост в присутствии стенографисток, конечно, не упоминался. Не записывались его восторги в адрес любимой овчарки Блонди и бесконечные вопросы «который час?». Гитлер никогда не носил часы. Бессвязность в его речи появилась только тогда, когда Красная Армия уже приближалась к его бункеру и фюрер начал впадать в ностальгию по прежним временам и предаваться обвинениям в предательстве (вовсе не беспочвенным) или оптимистическим иллюзиям.

После одного из таких совещаний в феврале 1945 года Альберт Шпеер попытался объяснить Дёницу, что война проиграна, показывая на карте «бесчисленные прорывы и окружения». Но Дёниц ответил «с необычайной резкостью»: он здесь представляет военно-морской флот, а остальное его не интересует. «Фюрер должен знать, что ему делать», — сказал адмирал[1241]. Шпеер считал: он вместе Герингом, Кейтелем, Йодлем, Дёницем и Гудерианом должны предъявить Гитлеру ультиматум и потребовать от него разъяснений относительно планов прекращения войны[1242]. Но этого так и не произошло. Они, по крайней мере половина перечисленных лиц, понимали, что их ждет веревка. Когда Шпеер завел с Герингом разговор на тему краха, то рейхсмаршал с готовностью подтвердил, что рейх обречен, но лично его «связывают с Гитлером давние узы многолетней совместной деятельности и борьбы, и он не может их разорвать».

Гитлер тоже понимал, что конец близок. 2 марта 1945 года, не соглашаясь с предложением Рундштедта перебросить часть войск на юг из сектора 21-й группы армий, фюрер сказал ему: «Это значит передвинуть катастрофу с одного места на другое»[1243]. Когда через пять дней танкисты бригадного генерала Уильяма М. Хоуга из 9-й танковой дивизии Ходжеса американской 1-й армии захватили совершенно неповрежденный железнодорожный мост Людендорфа через Рейн у Ремагена и Эйзенхауэр завладел плацдармом на восточном берегу реки, то Гитлер ответил на это тем, что уволил Рундштедта и поставил на его место Кессельринга. Но что мог сделать новый главнокомандующий? Американцы уже хлынули по мосту, а Паттон, перешедший на другую сторону реки 22 марта, телеграфировал Брэдли: «Ради Бога, передайте всему миру, что мы здесь… Пусть весь мир знает, что 3-я армия пришла раньше Монти»[1244]. За прохождением по мосту войск Монтгомери наблюдали Черчилль и Брук: он переправился на следующий день и за сорок восемь часов занял плацдарм глубиной шесть миль (операция «Пландер»). Когда 325 000 человек из группы армий «Б» в Руре попали в окружение и капитулировали, фельдмаршал Вальтер Модель распустил войска и скрылся в лесу. 21 апреля он застрелился, наслушавшись по радио оптимистических бредней Геббельса по случаю дня рождения Гитлера и узнав, что фельдмаршала собираются обвинить в гибели 577 000 человек в концлагерях Латвии.

Чуть раньше Черчилль предложил, чтобы «Большая тройка» выступила с совместным заявлением, потребовала от Германии прекратить сопротивление и предупредила: «Если немцы продолжат оказывать сопротивление и во время посевных работ, то в Германии следующей зимой наступит голод… но мы не возьмем на себя ответственность и не будем кормить Германию»[1245]. По своему обыкновению, Черчилль призывал к чрезвычайным мерам, и его инициатива, как и другие проекты такого рода, не была поддержана. Фанатичные подразделения все еще с остервенением отбивались от союзников — правда, почему-то не было камикадзе из батальонов «Вервольф», которыми всех стращала пропаганда Геббельса, — но исход войны на Западе был совершенно очевиден для здравомыслящих немцев. Лишь самые неисправимые оптимисты среди подданных Гитлера продолжали верить в чудодейственность нового оружия, хотя в четверг, 29 марта 1945 года, через шесть дней после того, как 2-я армия Монтгомери и американская 9-я армия перешли Рейн, зенитчики в Суффолке сбили последнюю летающую бомбу «Фау-1». Немцы называли эти крылатые самолеты-снаряды Vergeltsungswaffe-Ein («Оружие возмездия-1»), а британцы, которых они должны были убивать, калечить и устрашать, прозвали их «дудлбагз» и «жужжащими бомбами».

Снаряд «Фау-1», запущенный в производство накануне Рождества в 1943 году и вселивший в Гитлера новые надежды, был действительно жутким оружием. Он летал при помощи пульсирующего воздушно-реактивного двигателя, работавшего на бензине и сжатом воздухе, имел длину двадцать пять футов четыре дюйма, 16-футовые крылья и весил 4750 фунтов. В боеголовке содержалось 1874 фунта аматола, чудовищной смеси тротила и аммонийной селитры. Самолет-снаряд запускался со 125-футовых катапульт, установленных по всей оккупированной Франции от Ваттена до Уппевиля. Он развивал скорость 360 миль в час, чем значительно уступал своей не менее дьявольской «сестре» — баллистической ракете «Фау-2» (известной немцам как «А-4»). «Англичан можно остановить, только разрушив их города, — говорил Гитлер на фюрерской конференции в июле 1943 года. — И ничем иным… Они остановятся, если разрушить их города. Это совершенно ясно. Я могу выиграть войну, если у противника будет больше разрушений, чем у нас, — наводя на него ужас. Так было всегда, так мы будем делать и сейчас, особенно с воздуха»[1246]. Люфтваффе уже не могли прикрывать свои бомбардировщики в Англии из-за вездесущих британских истребителей, и запуски «Фау-1» демонстрировали скорее не силу, а слабость и безысходность Гитлера.