Актовый зал. Выходные данные - Герман Кант

— В чем конкретно дело?

— А конкретно дело в том, что есть план вытеснить все постройки рук человеческих с иллюстрированных страниц журнала, заменив их помпезным шилом под названием «телевизионная башня», — ответил Габельбах и застучал по своему блокноту.

— Кто же этот план предложил? — спросил Давид.

— Кто этот план предложил, мне пока что неясно, но тени этого проекта уже лежат на стенах редакции, а тень этой бетонной стрелы уже лежит на плане следующего номера.

— А где конкретно лежит эта тень, на какой полосе?

— На полосе одиннадцатой, на мебельной полосе, на полосе с лучшими снимками мебели, которые когда-либо были подготовлены к печати в этом сумбуре, вернее, были бы подготовлены, точнее, едва не были подготовлены, не пади они жертвой преклонения перед торчком торчащим бетонным шипом.

— Но они вовсе не «пали жертвой»! Никто не выкидывал мебель, ее перенесли на двадцатую полосу, коллега Габельбах.

— Коллега главный редактор, перенести на двадцатую означает: убить, прикончить, уничтожить, иначе говоря, выкинуть. Терпения читателей хватает, пожалуй, до одиннадцатой полосы, после которой простирается глубокая могильная яма, и в эту яму вы сбрасываете лучшие фото мебели, какие когда-либо создавались во всей этой сумятице: вы сбрасываете их ради нелепой монументальной трубы.

— Вернемся, однако, к делу, коллега Габельбах: мебель мы даем, и башню тоже даем; мебель даем на втором месте, а башню — на первом, такое решение у нас было, такое решение у нас имеется, такое решение у нас остается. Башня по высоте занимает первое место в Европе, исключая московскую, и башня займет первое место в НБР. У вас есть предложения?

— Разумеется, у меня есть предложения, но разрешите прежде предостеречь вас?

— Не знаю, что бы я делал без ваших предостережений. Так, стало быть, я слушаю.

— Так, стало быть, слушайте: если долговязый уникум завалится, его проектировщику даже посоха брать не придется, из него на возмещение убытков выжмут все соки, за примером ходить недалеко.

— Догадываюсь, с ним-то вы и пришли, была не была, как у нас повелось, жду вашего предостережения.

— Ну, пока ждете, иронизируйте на здоровье, но уж не обессудьте, если потом перепугаетесь, да вот послушайте, я процитирую вам отрывок из сообщения номер один князю Георгу Альбрехту Остфрисландскому давнего нашего с вами коллеги Германа Ортгиза: «Перед местным кафедральным собором во время отсутствия Вашего Королевского Величества едва не возвели весьма помпезную траурную арку, однако же строительных дел обер-директору господину фон Эозандеру пришлось снести оную арку и loco poenae[18] понести все отсюда вытекающие убытки, поелику строительные работы он вел без особого на то Королевского Указа».

— Бедняга, — вздохнул Давид и больше ни слова не проронил, ибо за габельбаховскими примерами из истории журналистики простирались глухие топи, и кто пускался в спор, увязал в них; Давид давно испытал это на собственном опыте.

— Бедняга, — отозвался Габельбах, приподнимаясь со стула.

— Минуточку, — воскликнул Давид, — а ваше предложение?

— Ах да, верно, для того ведь я и пришел, — изрек Федор Габельбах, на сей раз, однако, не обратив концовку фразы собеседника в начало собственной, и, отбросив витиеватость мыслей, а также слога, и не выказывая отвращения к телебашне, изложил свой проект: — Нам следует проделать следующее — нынче же установить камеру на определенной точке в городе и придерживаться этой точки до завершения строительства, а для сравнения дать фото одного из лучших старых зданий, Красной ратуши, к примеру, или церкви Пресвятой Девы, или того и другого, затем еженедельно публиковать фото строго определенного места стройки — от фундамента до кончика антенны, а в конце, возможно, дать разворот, все фотографии одна за другой, и шапку: «Гигант — замедленной съемкой». Все.

— Хорошо придумано, — одобрил Давид, — выносите на редколлегию. Да не обсудите ли заодно с городским стройуправлением, куда водрузить нашего фотокорреспондента? А то они нам всю перспективу застроят. Большое спасибо!

— Не стоит благодарности, — ответил Габельбах, — если я в силах внести хоть каплю порядка в дела редакции, всегда к вашим услугам. До свидания, господин коллега!

— До свидания, коллега Габельбах, — ответил Давид, чувствуя, что до предела вымотался, но одновременно встряхнулся, чувствуя себя здоровым и бодрым, хоть голова шла кругом, как всегда после визита Габельбаха, хоть справа под ребрами ощущалось какое-то жжение — нечто совсем новое, — чувствуя себя в центре, не в начале и не в конце, чувствуя за плечами накопленный опыт минувших лет, чувствуя, что впереди есть еще много лет для накопления опыта, чувствуя себя на две-три голубиные гирлянды моложе и на тысячу башенных сооружений старше, чувствуя, что время от времени он вправе получить бумажную звездочку, а главное, чувствуя, что соответствует занимаемому им посту, и никакому иному.

Кем быть тебе, если твой дед фотограф, и отец фотограф, и ты хочешь стать приличным и солидным человеком? Кем же быть тебе, если у тебя трое братьев и сестер, а из них — трое фотографы? Кем же быть тебе, если ты живешь в Вейслебене и все зовут тебя дочкой фотографа?

Не иначе как быть тебе фотографом. Да ты, собственно, уже фотограф, не успев даже стать фотографом.

А находишь ли ты радость в своей работе? Пока что это скорее забава, чем работа, и оттого всегда радость. Разве работа перестает быть радостью, если она не забава, а обязанность?

Франциска считает, что нет. С первого дня ученичества она не просто училась, она горячо взялась за дело. Вот в чем разница, однако Франциска испытала и другую радость: «Франциска, да ты никак отцу помогаешь?» — «Я у него в ученичестве!»

Кого и что можно фотографировать в Вейслебене, расположенном в плодородной среднегерманской долине Бёрде? В тысяча девятьсот пятидесятом году местечко насчитывало примерно пять тысяч жителей, из них что-то около трех тысяч двухсот уже получило удостоверение личности, стало быть, фотографии для паспортов требовались весьма редко. Примерно одна треть жителей достигла пенсионного возраста; они не нуждались даже в пропусках и вряд ли вступали в союзы, вручающие своим членам документы. Работающее население, исключая домашних хозяек — тем мыть посуду разрешалось без удостоверяющих фотографий, — составляло что-то около тысячи двухсот человек, из них лишь двести трудились на предприятиях, допускающих к работе не ранее, чем человек предъявит свое проштемпелеванное изображение; на поля вокруг Вейслебена, в булочные, в шляпные магазинчики Вейслебена можно пройти и без таковых. Лишь триста жителей города состояли в партиях или в таких обществах, включая добровольную пожарную дружину, где интересовались фотографиями своих товарищей, коллег и друзей. Первое место по потреблению фотографий твердо держал учитель Якш; он член шести самых разнообразных союзов, но и для этого довольно дюжины копий с одной фотографии, все равно остался бы солидный запасец на случай возникновения нового союза и всенепременного вступления в его члены, ибо учитель Якш человек в высшей степени сознательный.

Однако на деньги, получаемые с учителя, а тем более с других в той или иной степени сознательных жителей городка Вейслебен, семейство фотографа Греве жить не в состоянии, скорее оно живет на деньги с несознательных жителей, вернее сказать, оно живет не столько на деньги со всего нового, в том числе нового общественного сознания, сколько на деньги со всего старого, в том числе и старого сознания. Оно живет на деньги, получаемые от фотографирования малой и самой малой ребятни, у которой нет никакого сознания, на деньги, получаемые благодаря обычаям скорее общительно-компанейского, чем общественного, свойства. Оно живет на деньги, получаемые с крестин и Дня первоклассника, неплохо живет на деньги, получаемые с конфирмаций, а также благодаря не сокрушенной и в Вейслебене вере родителей, что их дети самые красивые.

Когда Франциска поступила в ученичество, в Вейслебене имелось около двух тысяч граждан моложе ее. С года тысяча девятьсот сорок шестого, когда ее отец вернулся из американского плена и вновь открыл свое заведение, рождаемость почти удвоилась. Мужчины городка, из тех, кто мог вернуться, вернулись, а возвращение хорошо рифмуется с разрешением — от бремени, само собой разумеется. Пришли в город и такие, кто прежде здесь не жил; пришли из Эйдкунена и из Старгарда, а также из Лигница, что в Силезии; все они поначалу крепко держались друг дружки, потому что были на чужбине, а когда перестали чувствовать себя как на чужбине, расположились поудобней и, народив детей, заявили свое право на отечество, в данном случае олицетворенное городком Вейслебен в плодородной среднегерманской долине.