Подземный гром - Джек Линдсей

Он оказался дома.

— Я не раз спрашивал себя, что с тобой случилось, — проговорил он, а Тайсарион, как всегда ловкая и проворная, с легкой приветливой улыбкой принесла нам разбавленного вина. — Поверь, я нередко вспоминал тебя. Я справлялся о тебе. Узнал о твоем освобождении, но никто не мог сказать, куда ты девался. Почему ты не приходил?

Я попытался объяснить:

— Я боялся тебе повредить. И я не знал, что предпринять. Мне следовало побыть в одиночестве, чтобы разобраться в самом себе.

— Что же, ты разобрался?

Я улыбнулся.

— До известной степени. Я решил возвратиться домой. В Испанию. — Я умолчал о подарке Поллы, умолчал и о храме Изиды. Я знал, он усмехнется и скажет, что жрецы ловко меня одурачили. — Пропали письма отца, в которых он рекомендовал меня лицам, связанным с ним деловыми отношениями. Во всяком случае, после такой проволочки они вряд ли пригодились бы.

— Посмотрим, нельзя ли что-нибудь сделать, — участливо сказал он. — Не отчаивайся. — Он проявлял ко мне искреннюю дружбу, и мне стало стыдно, что я дурно думал о нем. Вероятно, я мог бы ему помочь в ту пору, когда дружил с Луканом, но мне и в голову не приходило спросить, в чем он нуждается, и я не пытался узнать у других. Это было ниже моего достоинства.

Он сказал Тайсарион, что я остаюсь у них обедать, и она купила у Фаона двух откормленных голубей и принесла, предварительно обломав им лапки. Марциал очень тактично вел разговор, болтал на литературные темы, передавал городские сплетни. У Помпулла расстройство желудка. Уверяют, что он объелся своими поэмами. Кана страдает от газов и повсюду водит с собой комнатную собачонку, чтобы было на кого свалить вину. И все в таком духе. Он рассказал мне анекдот про неуклюжего галла, который, возвращаясь поздно ночью домой по Крытой дороге, споткнулся о валявшуюся на земле черепицу, вывихнул ногу и растянулся во весь рост на мостовой.

— С ним был лишь один тощий раб, который с трудом нес светильник. Но вот появились четверо клейменых рабов, тащившие покойника из тех, что сжигают гуртом на кострах. «Мой господин помер, не донесете ли вы и его, у меня нет сил», — дрожащим голосом попросил раб. Носильщики швырнули на землю бедняка и положили галла на носилки.

Марциал лишь один раз коснулся заговора. Он не мог удержаться и рассказал о Меле, которого так ослепила алчность, что он потребовал себе состояние, оставшееся после Лукана. Фабий Роман, преданный друг поэта, которого я не встречал, ибо он находился в Карфагене, до того возмутился, что назвал Мелу участником заговора.

Мне думается, он подделал несколько писем. Если это так, он совершил преступление из добрых побуждений. Мела покончил с собой. Но на этом не кончились его гнусные проделки, В своем завещании он оклеветал двоих людей — один из них уже умер, другому пришлось вскрыть себе вены. Правда, подозревают, что эти строки были кем-то вписаны в завещание после его смерти. Но я думаю, это его работа.

Марциал не касался вопросов морали, но я чувствовал, что он хочет развенчать в моих глазах людей, с которыми я общался. Меня соблазняло рассказать ему про киника, но чутье подсказывало, что в беседе с ним не следует затрагивать серьезных тем.

Я ушел от него еще засветло, набравшись бодрости, его уравновешенность благотворно подействовала на меня. В этом человеке, лишенном иллюзий, было нечто испанское, больше простоты и тяготения к земле, чем у коренных римлян. Он внушил мне страстное желание вернуться домой. Он показал мне, что, несмотря ни на что, можно жить среди людей. Я снова осознал благие свойства земли и оценил людей, трудившихся на ней и собиравших ее плоды. Вероятно, при существующем положении вещей невозможно всецело отказаться от купли и продажи, которые так осуждал киник. Но человеку не следует уходить с головой в дела, пусть он не дает себя в них затянуть, а главное, пусть всегда сознает, что существуют другого рода ценности. Главное, не надо лгать и обманывать самого себя, как это делал хотя бы Сенека, собравший бесценную коллекцию великолепных столов, — он оправдывался, уверяя с притворной скромностью, что не хочет идти против господствующей моды и прослыть чудаком.

Утром я развернул свиток с творениями Персия. Мне попались следующие строки:

Как же, однако, никто в себя не заглянет,Но постоянно глядит в спинную котомку передних!..…Коль ты, негодяй, завидя деньги, бледнеешь,Коль потакаешь во всем своей ты похоти мерзкой,Коль, хоть с опаскою, ты у колодца дерешься, уж битый,Без толку брось представлять толпе свои жадные уши.Плюнь ты на лживую лесть, прогони подхалимов корыстных;Внутрь себя углубись и познай, как бедна твоя утварь[52].

Тут вошел Феникс и сказал, что ко мне гости. По виду слуги я понял, что случилось нечто необычное. Когда я спросил его, кто именно, он ухмыльнулся, вышел и привел Герму. Глаза у нее распухли от слез и голова была стыдливо опущена. Два дня назад она встретила в Субуре Феникса и узнала от него, где я живу. Я предложил ей сесть и послал Феникса за медовыми пряниками и легким вином. Потом спросил ее о Полле. Она ответила неторопливо и кратко, сложив худенькие руки на коленях. Полла ходила в глубоком трауре, хотя и опасно было носить траур по мужу, обвиненному в государственной измене. Против нее уже выдвинули обвинения люди, зарившиеся на ее долю имущества, которая не была конфискована. Но власти до сих пор ничего против нее не предпринимали, видимо, они не придали значения и словам Лукана, выдавшего собственную мать. Было ясно, что у Гермы какое-то личное горе, однако я не хотел вырывать у нее признания. Под конец я взял ее за руку. Она заплакала навзрыд и рассказала, что ее выдают замуж за раба, за одного из молодых прислужников, о котором известно, что он сын домоправителя, хотя мать его была рабыней, и притом замужней. Я спросил ее, обращалась ли она к Полле.

— Она сказала, что я слишком юна, чтобы разобраться в своих чувствах.

— Может быть, она и права? Ведь иначе…

Она горько зарыдала. Я нежно обнял ее.

— Герма!

Она с надеждой посмотрела на меня широко открытыми глазами, приоткрыв рот.

— Да, — шепнула она.

Мне стыдно было признаться, что у меня нет денег, чтобы ее купить, если Полла на это согласится. Видимо, Герма надеялась на мою помощь. Меня раздирали противоречивые чувства. Я страшился новых осложнений, мне и так не удавалось разрешить целый ряд проблем, но вместе с тем я чувствовал, что должен оправдать ее доверие, что-то влекло меня к Герме, хоть я и не испытывал желания.