Вельяминовы. Начало пути. Книга 3 - Нелли Шульман

Решетка лязгнула, и стрельцы, толпившиеся в узком, сыром коридоре, рассмеялись:

«Салазки ваши прибыли, Иван Исаевич, с честью поедете, как воеводе и положено».

— Куда, — было, спросил он, но его уже поднимали на ноги, и, накинув на истлевшие, вонючие тряпки тулуп — выводили наружу.

Он зажмурился от яркого, полуденного солнца и, вдохнув свежий, острый, морозный воздух, — гремя кандалами, — еле удержался на ногах. «Как холодно, — подумал Болотников. «Почему так холодно? Ну да, здесь же север. В Путивле об эту пору еще все зеленое. А тут снег».

Низкие, деревянные салазки были привязаны к невидной лошаденке. Его раздели, и, уложив на грубые доски, прикрутили к ним веревками.

— Тут недалеко, Иван Исаевич, — оскалив острые зубы, дыша на него луком, сказал стрелец.

«Не успеете опомниться, уже и на месте будете. А чтобы вы согрелись…, - стрелец поднялся, и, расстегнувшись, помочился прямо ему в лицо. Болотников только и смог, что закрыть глаза — вонючая, жаркая жидкость полилась вниз, и он почувствовал запах навоза, — кто-то из стрельцов, подняв конское яблоко, раскрыв ему рот, впихнул его между черными пеньками зубов.

Лошаденку хлестнули, и она затрусила по накатанной, широкой дороге к белому, ледяному простору Онеги.

Петя Воронцов-Вельяминов поднял голову и сказал: «Едут, батюшка». Он искоса посмотрел на хмурое, в рыжей бороде лицо, и почувствовал, что краснеет. Еще тогда, в Лавре, услышав взятого им в лагере Сапеги поляка, Петя застывшими губами, отвернувшись, пробормотал:

«Господи!»

— Ежели я батюшке скажу, он мне голову снесет, — подумал тогда юноша. «Господи, как я мог?

Но я ведь не знал, не знал, что это она».

Петя старался не думать о ней, — но не было ночи, чтобы женщина не приходила в его сны, — маленькая, быстрая, смешливо шептавшая ему на ухо: «Господи, пан, как хорошо! Еще, еще!».

— Ты, если не хочешь, — угрюмо сказал отец, — не надо. Я сам все сделаю, — он посмотрел на плотницкий бурав. В огромной ладони мужчины инструмент казался игрушкой.

— Это был мой дядя, — только и сказал подросток. «И моя мать, и моя сестра. Вы не бойтесь, батюшка, я могу».

— Пятнадцать лет, — вдруг подумал Федор, окинув сына быстрым взглядом. «И растет еще.

Такой, как я будет, да. А Степа в Лизу — невысокий. Марье сейчас четыре, если жива она — ну, да она тоже маленькая. Господи, как пахло от нее сладко, молоком, она ладонь мою себе под щеку подкладывала и говорила, этак капризно: «Казку, хочу казку!»

Федор оглянулся на прорубь и, достав из кармана полушубка клещи, повертел их в руке.

«Это я сам, — коротко сказал он сыну. «Тут сила нужна».

Петя усмехнулся: «Дак батюшка, вроде не обижен».

— Ну, посмотрим, — только и сказал отец, и, помахав рукой стрельцам, крикнул: «Сюда везите!».

Увидев Болотникова, он поморщился и велел: «Водой его облейте, дерьмо же по лицу размазано, и на колени ставьте. Держите крепко, он вырываться начнет».

Мужчина услышал знакомый голос и, разлепив веки, вздрогнул от потока ледяной воды, что лился на него сверху.

— Давно не виделись, Иван Исаевич, — издевательски сказал Воронцов-Вельяминов, возвышаясь над ним. «Я же вам сказал, как вас в Каргополь из Москвы везли — еще встретимся. Вот и встретились. Я вам поклоны привез, от Рахмана-эфенди покойного, от поляка, коего вы заживо похоронили, — тако же. Как писание нас учит, Иван Исаевич, — око за око».

Болотников пронзительно, высоко закричал и попытался сбросить руки стрельцов, что удерживали его на льду Онеги.

— А ты смотри, — велел Федор сыну. «Надо аккуратно, чтобы кость не пробить, иначе он сразу подохнет, а мы, — мужчина усмехнулся, — не для сего тут собрались».

— Осторожно, — велел себе Федор, и, уперев бурав в закрытое веко, медленно нажал. «С деревом сложнее, конечно, ну да оно и тверже — сказал он себе, накручивая на острие бурава сочащуюся, белесую массу. Веко дернулось, оторвалось, и брызнула кровь, — алая, горячая.

— Та девица, коей ты глаза железом выжег, — так же кричала, — наклонившись к уху Болотникова, сказал Федор.

Он дернул бурав, и, посмотрев в окровавленную, пустую глазницу, окунул его в прорубь.

«Теперь ты, — сказал он сыну.

Петя взглянул на изуродованное, искаженное криком лицо, и, улыбнувшись, протянул руку:

«Давайте, батюшка».

Болотников опустил слепое лицо к снегу, истошно воя, разбрызгивая кровь. «Руки его давайте», — велел Федор стрельцам. Он наложил клещи на большой палец, и, услышав хруст кости, обернулся к сыну: «Ну, попробуй, коли силы хватит».

Когда из обеих кистей торчали белые, острые обрубки, и Болотников, лежа ничком в луже крови, еще пытался куда-то ползти, Федор, столкнув его в прорубь, обернулся к сыну: «Вот и все».

Юноша посмотрел на захлебывающегося, синеющего человека, и, сказал: «Пусть умрет, батюшка, тогда и пойдем».

Они стояли с отцом рядом, у края проруби, слушая крики, и, когда все закончилось, Федор, положив сыну руку на плечо, улыбнулся: «Молодец. Пошли, отец-келарь сегодня уху обещал и пироги с грибами, что-то я проголодался».

Федор, наклонив голову, шагнул в келью, и младший сын, улыбнувшись, не поднимая головы от иконы, спросил: «Вернулись, батюшка?»

Мужчина посмотрел на свои руки и подумал: «Кровь я смыл, переоделся. Все в порядке».

— Да, — он нагнулся и поцеловал рыжий затылок. «Преображение, — одобрительно сказал Федор, рассматривая композицию.

— Это потому, что свет, — Степан взглянул на отца синими, ласковыми глазами. «Такой, — он показал на поля за окном, — белый, как у Матфея сказано. Белые одежды».

— Да, — Федор устроился рядом, и, прижав к себе мальчика, нежно улыбнулся: «Я тебе расскажу. Есть картина, синьора Беллини, тоже «Преображение», я ее в Венеции видел, там Иисус стоит, а сзади у него — небо и горы. И, кажется, — Федор помолчал, — что ничего на свете нет, кроме них. Сейчас покажу тебе.

Он потянулся за покрытой левкасом доской, и стал рисовать, слыша рядом дыхание сына.

Часть седьмая

Виргиния, январь-февраль 1609 года

Корабли дрейфовали, сцепленные абордажными крюками, под нежным, закатным солнцем.

Стол был накрыт прямо на палубе «Приама», и капитан Питер Лав, разливая вино, сказал:

«В общем, этот англичанин, Мозес, от меня далеко не ушел. Да у него и пушек не было».

Мозес Коэн Энрикес, выпив, одобрительно заметил: «Отличное. Покойный Ворон, как я слышал, до конца жизни, к вину не притрагивался. Вот он был хороший еврей, а я, — Энрикес махнул рукой, — так, уже и забыл на морях все. Ты же сам англичанин, Питер».