Перс - Александр Иличевский

В этих пустяках и состояла вся дипломная работа неизвестной принцессы.

— Ты ее хоть видел? — спросил я однажды Фаруха.

— На фотографии. Совсем еще юной, ей было лет восемь. Очень красивая.

— А зачем она связалась с мышами?

— Это не она связалась, а я.

— А ты бы женился на ней?

— Не про меня честь. Она дочь очень уважаемого человека, а я кто? Сирота. Хоть господин Мехди мне лучше отца.

Мышиная возня ему давно надоела, и, набрав требуемую тысячу черепков, Фарух сказал, что осталась всего неделя и пора перемещаться к горам.

— Будем соколов ловить. Наш профиль. Прибыльная штука, знаешь, да?

Тут я замер. Я мечтал взять в руки шахина.

Мы уже подтянулись к предгорьям, стояли сейчас в отдалении от поселка, тонувшего в облаке лиловых садов, из которого вдруг вырывался клубящейся пулей грузовик или колесный трактор, откуда к нам забредали собаки и хозяева ближайшей бахчи — старик и мальчик, похожие друг на друга. Когда беззубый старик, размочив в чае лепешку, танцевал челюстью, как культей, разминая хлеб, подсасывая мучную жижу, мальчик с серьезным видом передразнивал его. Старик не обижался, и неясно было, зачем мальчик это делает.

Я не тяготился своими походными обязанностями, как не тяготится охотник ожиданием в засаде. Зато и меня Фарух не одергивал, когда я усаживался терзать кеманчу… Я тащил рюкзак, ставил палатку, приготовлял чай — и все это было пустяками по сравнению с той наградой, которую я ожидал от Фаруха. Я получил ее в два приема: весь август мы ловили соколов, а в сентябре отправились на соколиный базар в Кветту.

— Разве можно сокола поймать?

— Увидишь, — сказал Фарух, его правый глаз был меньше левого и казался оттого еще более колючим. Приложив полумесяцем ко рту ладонь, он тоскливо закликал в небо:

— А-а-а-хок, а-а-хок, а-а-хок!

Фарух уже четыре года ездил на соколиную ярмарку в Кветту и скоро посвятил меня в тонкости отношений соколов и хубар.

Он самостоятельно пробовал разводить хубару в неволе, но напрасно колдовал с инкубатором. Не мог он догадаться, как и все остальные, что главное для хубары — свобода.

Фарух держал хубар в сарае, подальше от соколятни. Каждое снесенное яйцо было событием. Хубара не желала высиживать, в сарае имелся инкубатор, но яйца оказывались неоплодотворенными. К каким только ухищрениям Фарух не прибегал: прикармливал птиц молочной тюрей, с толченой серой, с лущеными стручками акации. Из его опытов я перво-наперво понял, что хубаре нужно дать то, чего не давал ей Фарух. А он не давал ей лишь свободы.

— В походе обязательно нужно часок-другой поспать днем. Иначе не выживешь… — Фарух давно уже дрых под чинарой, когда я ложился навзничь, накладывал на веки монеты (два серебряных царских рубля мне достались от Гаджи-дервиши — так всегда делал ханенде, борясь с конъюктивитом) и засыпал, целуя жар раскрытыми губами, пускался в погоню за обнаженной полуденницей или видел, как белый вол, затаптывая мне сетчатку, громоздился на черную телку…

С Фарухом мы сдружились на почве неприкаянности. Главной его чертой было беззаботное отчаяние. Дрязги в семье (бездетная его жена вечно цапалась с его матерью), детски-рабская привязанность к дяде…

На станции он торчал денно и нощно, лишь изредка куда-то пропадая. Питались мы с ним в соответствии с временем года: финиками, инжиром, апельсинами, хурмой, а в межсезонье обходились овечьим сыром с лепешкой. Но бывало и сытное время, когда господин Мехди в конце квартала дня на три запирался в конторке для наведения бухгалтерского баланса и к нему приходила ночевать его юная жена. Почтительно склонившись, Мухаммед открывал дверь машины — и, почти девочка, она соскакивала с сиденья медленной вспышкой. Она сама подхватывала две корзины и кивала мне милой головкой в бирюзовом платке: огромные широко расставленные глаза смотрели с осторожностью скромности, тонкий рот, смущаясь, улыбался краешком… Из этих двух корзин мне всегда перепадало кое-что — то шакар-чурек, то половина цыпленка.

Фарух бредил маховым полетом и меня заразил. Он конструировал воздушных змеев, с помощью которых поднимал в воздух вабило. По его команде я спускал вслед сокола. Мочалистое вабило вскоре становилось его добычей, неизменно легкой, сколько бы Фарух ни изгалялся с пилотажем…

Иногда он извлекал из сарая двух хубар, привязывал их на должнике к колышку, включал Фатех Алихана и, приплясывая под нарастающий, раскачивающийся, восходящий струящимися биениями квалли, расстегивал рубашку и начинал виться, кружиться, втягиваясь в воздух. Он ловко двигал бедрами, поводил кистями, стучал в ритм диафрагмой, вкладывал камушек в подвижный пупок и держал его…

Соколы одного и того же вида отличаются размерами и окрасом. Не существует ни одного атласа-определителя соколов, окрас их «не стоит на месте». Например, шахин — рыжеголовый пустынник — относится к «мерцающим» видам: встречаются не то два, не то четыре его подвида…

Сапсан — Falco peregrinus — распространен во всем Северном полушарии, за исключением Антарктики. Его многообразный окрас определяет цену особи так же, как особенный (например, «пейзажный») узор полудрагоценного камня многократно взвинчивает его цену.

Балобан — Falco cherrug — крупней и сильней сапсана, приручается значительно лучше других видов, способен к «запечатлению» — когда птица равнозначно относится к хозяину и к другим особям своего вида. Благодаря этому находится на грани вымирания.

Кречет — Falco rusticolus — один из наиболее крупных и дорогих видов сокола. Его подвид — Falco uralensis, обитающий на Новой Земле и в приуральских тундрах — как раз и есть тот самый легендарный белый сокол, атрибут царской власти, символ господства и роскоши. Ему нет цены.

Шахин — Falco peregrinoides — рыжеголовый пустынный сокол, похож на сокола-сапсана. Шахин — плохо изученный редкий вид, очень ценится среди охотников. Гнезда шахина мы будем высматривать с Фарухом на скалах, будем приваживать его к ловчей присаде с помощью жаворонков и куропаток.

Чеглок, пустельга, дербник и кобчик — небольшие соколы, но и с ними можно успешно охотиться.

Созерцание сокола — своего рода атрибут боевого искусства, наподобие созерцания катаны самураем. Я перенял этот обычай у Фаруха (сам он много чему поднабрался на соколиных базарах у арабов). Сокол сам по себе — зрелище священно-таинственное. Эта птица поглощает взгляд и возвращает его в душу преломленным. Разящий полет и величественно-кроткая неподвижность трогают в душе какую-то особенную струну гордости.

Арабы ласкают взглядом сокола, и любованье это наполнено мистическим смыслом, повествующим о духах пустыни, о покоренных джиннах — аскерах Аллаха.

Для соколиной притравы Фарух держал на биостанции кроликов. Он вырыл им яму, набросал в нее травы. Кролики самостоятельно вырыли длинные норы в стенах ямы, и Фаруху оставалось только время от времени спускаться на дно, составляя лесенку, чтобы сменить травный настил. Кролики меня раздражали — колесные существа!

— Арабы на базарах скупают диких птиц. А я хитрый, — хвастался Фарух, — я никогда не возьму себе взрослого сокола, только с гнездарем охочусь. Взрослый сокол дик и своенравен. Дикий лучше летает, точней бьет, но он далек от человека, все равно рано или поздно улетит. Когда мой гнездарь, выкормленный и взнузданный, бьет зайца, а тот хоронится в кустах, что делает моя птица? Она умная, она садится в сторонку и ждет, когда я подойду, подниму зайца на открытое место. А что делает дикий? Дикий влетает в кусты, калечит себя… Ты думаешь, почему арабы в пустыне живут, почему город не любят? Потому что в пустыне сокол-слуга хозяина лучше видит. В пустыне человека видно от края до края. Дикий сокол — как его приручить? У каждой птицы свой нрав. Один самоволен, в руки не взять. Другой пуглив, боится всего на свете, с руки не ест, может голубя испугаться. Один раз держал я сокола на диете, все никак не шел он на руку. Строптив был, решил я его смертным голодом усмирить. Прихожу домой, во дворе — белые лужи перьев, кровь. Сокол выбрался из вольеры и задрал петуха. Здоровый был петух, как собака, гусей гонял.

На рассвете идем к скалам, спускаемся в овраги, поднимаемся по осыпям. Вдали пасется лошадь с жеребенком, рассветное солнце обнимает ее за шею. Выгоревшая трава золотится прозрачностью по колено, вспархивает саранча. Я срываю чабрец, растираю в ладонях, чтобы вдохнуть… Шмель гудит в подвенечном цветке каперса. Вспугиваем зайца, тот задает стрекача, вдруг натыкается на жеребенка, застывает на задних лапах. Жеребенок тянется его лизнуть, заяц исчезает.

Фарух цепляет травинкой лисий помет, рассматривает, водит у носа и ставит на тропке капкан, камнем забивает дюралевый уголок, крепит кольцо, говорит: