Осенние дали - Виктор Федорович Авдеев

Стоя в тени под дубом, Казанцев слышал, как бьется его сердце. На лунной, словно залитой молоком поляне ему были отчетливо видны все движения Иры — такие неуверенные и странные со стороны. Казанцев знал, что девушка ищет  е г о. Да, в эту ночь они должны объясниться. Ему только надо сидеть в кустах и ждать Иру. Вот сейчас он сдавит в объятиях ее молодое, испуганное и радостно дрожащее тело, зажмет в поцелуе губы. Казанцев облизнул свои пересохшие губы. Наконец наступил момент, который, возможно, перевернет всю его жизнь. Но откуда опять такое ощущение, будто Ира ловит его не для того, чтобы «застукать», а в свои сети? Ведь из них двоих конечно же именно он опытнее и больше получит от брака. Однако вместо любовного волнения он сейчас испытывает только неловкость. (Да еще эта дурацкая игра в палочки-выручалочки, точно сам впал в детство.) А когда-то и он  л ю б и л, да еще как! Лет двадцать пять тому назад ему отказала статисточка оперного театра, и он собирался стреляться. Но тогда Казанцев был студентом и верил, что любовь приходит только раз в жизни. Затем у него была многолетняя связь с женой летчика. Значит, теперь  п о с т а р е л? А трухлявое дерево не горит. И вдруг Казанцев с поразительной ясностью, похожей на прозрение, почувствовал, что вот эта ночь, дым костра, палочки-выручалочки, все, что с ним сейчас происходит, ему не так уж и интересны, а станут интересными и дорогими лишь года через два как  в о с п о м и н а н и е. И он понял, что уже давно живет прошлым и наукой. Значит, и его увлечение Ирой — самообман? Господи, она ж ему в дочки годится, ну что у них общего?

В черных ветвях дуба над головой Казанцев давно слышал подозрительный шорох. Вдруг там что-то страшно зашумело, оборвалось, и профессор, поскользнувшись на палых желудях, выскочил из-под дерева, как раз чтобы увидеть тяжело сорвавшуюся с верхушки сову. Сова косо, размашисто полетела с обрыва к Волге и исчезла в лунной тьме. Казанцев огляделся и увидел, что Ира нехотя ищет Алексея, который слишком назойливо давал о себе знать. Стало быть, сперва поймает футболиста, чтобы потом не мешал?

Казанцев пошел к Манечке Езовой, сидевшей на постеленной, шали. Костер уже весело разгорелся, вокруг все почернело, поляна дрожала в отблесках огня, и не видно было деревьев и кустарника.

— Отдыхаете? — спросил он.

Манечка возмущенно вздернула плечами и не ответила. Даже в таком состоянии Казанцев не мог удержаться от усмешки. В доме отдыха над Манечкой Езовой немало острили. Она блистала туалетами, мучилась в туфлях на варварски высоких каблуках, даже идя на пляж, густо подводила брови, ресницы и раз чуть не утонула — краска попала в глаза, — и тем не менее за ней, модницей, секретарем-машинисткой треста, мужчины не ухаживали, оставляли одну.

По бугру бродил Зворыкин: он то и дело нагибался к земле, подбирая яблоки, разбросанные Алексеем, бормотал в бороду:

— Дела другого нету, только добро переводить. А того, чтобы скотине снесть, не придумал.

От кустарника донесся смех, скорый, нарастающий топот ног, и в полосе света неожиданно показалась Ира: она бежала, чтобы «застукать» Алексея, а он нагонял ее. Увидев профессора, Ира запнулась, и лицо ее отразило удивление, детскую обиду, разочарование.

— Вы? Сами застукались? Почему?

— Нет, не застукивался.

Она не поняла:

— Как это?

С торжествующим хохотом мимо промчался Алексей и, обхватив ольху, закричал: «Палочка-выручалочка, выручи меня», но Ира даже не обернулась. Профессор ответил несколько устало, с горькой иронией, понятной только ему одному:

— Видите ли, Ирочка, всякий закон, созданный обществом, можно все-таки преступить. Но есть законы неписаные, перед которыми человек бессилен. Например, положите тысячу часов, и ни одни из них не пойдут назад. Неправда ль? Время не вернешь. Поэтому я лучше погрею у костра свои… старые кости, а вы бегите и веселитесь сами.

Вся покраснев, Ира нетерпеливо топнула ногой.

— Значит… словом, вы не играете?

— Я уже отыгрался.

Она передернула плечами, повернулась и пошла, видно стараясь не показать, что ничего не поняла. И по тому, как надменно откинула Ира голову с черными короткими косами, как гордо выпрямилась, сдерживая размах рук, было видно, насколько глубоко она оскорблена.

«Я добился того, чего так не хотел: она меня презирает», — подумал Казанцев.

Ира вдруг сделалась необычайно оживленной. Она не бросила игру, ее белая блузка мелькнула в кустах осинника, потом на пригорке за поляной; издали донесся ее громкий смех, и профессор видел, как гонялся за ней Алексей: бегал он, сильно ударяя ногами, и заворачивал так круто, что взрывал каблуками землю.

Казанцев подбросил в костер несколько веточек и стал смотреть на пламя. Он думал, что не поцеловал Иру в овраге за Волгой не по нерешительности или целомудрию: он и сейчас мог пофлиртовать, завести связь с какой-нибудь скучающей дамочкой, но на любовь с чистой девушкой его уже не хватало. Здесь надо было отдать всего себя, омолодиться, отказаться от привычек, возможно, забросить на время и работу с ее приятной кабинетной тишиной. Главное — и в этом он всячески избегал себе признаться — Казанцев боялся, будет ли счастлива с ним жена-девочка? Если даже она полюбила, то долго ли продлится ее сладкое опьянение? Не станет ли Ира уже через год упрекать его, дарить улыбки молодым поклонникам, а то и… вдруг совсем бросит? Да и что скажут об этом браке знакомые?

Огонь догорал. Туман сгустился, и теперь его можно было видеть — точно расползся по земле дым от костра. Луна, такая же яркая, блестящая, окруженная голубоватым небесным сиянием, передвинулась выше к заволжскому лесу, серебряная дорога через широченную реку пропала, лес вокруг, поляна потускнели. На деревне протяжно закричали петухи. Стало зябко, и Казанцеву вдруг захотелось спать.

IV

В сырой сентябрьский день отдыхающие после вечернего чая опять собрались на крыльце. Их оставалось все меньше: в октябре дом отдыха должен был закрыться.

На дворе перед террасой стояла пара лошадей, запряженная в линейку, от которой пахло сеном. В линейке уже сидела Манечка Езова, закутанная, точно отправлялась на Северный полюс. Бородатый подводчик укладывал чемоданы. Низкое холодное солнце, проглядывая сквозь желтеющую листву берез, легкий багрянец осин, освещало клумбу с торчащими почерневшими стеблями — многие цветы были сорваны. Еще не просохли лужи от недавнего дождя. У колес вертелись две мокрых, забрызганных грязью собаки — пойнтер и дворняжка. Директор дома отдыха, в кителе с орденом Славы, в кирзовых сапогах, прощался с отъезжавшей Ирой Стрельниковой и просил «не забывать их» на будущий год. Она стояла в коричневом дорожном