Холодная комната - Григорий Александрович Шепелев

– Нет, на корову Сморчок не залаял бы, – сказал старший, – а он залаял! И долго лаял, как бешеный!

– Что ещё за Сморчок? – спросила Маринка. Машка хихикнула.

– Ну, тот самый, с которым мы, когда были маленькие, играли! Щенок с большими ушами. Помнишь?

– Конечно! Он ещё жив?

– Представляешь? Жив!

– Сколько ж ему лет?

– Дай соображу… В восемьдесят первом он был щенком. Значит, восемнадцать. Старый, конечно! Но ничего, весёленький.

– Да! Медведь его испугался! – завопил младший, – Сморчок как рявкнет, и медведь – кубарем от него! Через поле, к лесу! И скрылся!

– Так может, это кошка была? – с серьёзным лицом произнесла Машка. Мальчики задохнулись от возмущения. На глазах у младшего даже блеснули слёзы. Старший, взяв себя в руки, проговорил:

– Если это кошка была, тогда все мы – мышки!

– Это был слон, – ляпнула Маринка и прикусила язык, поняв, что ступила на тонкий лёд. Увы, было уже поздно.

– Нет, нет, это был не слон! – заверещал младший, – у слона – огромные уши! А у него были маленькие! Малюсенькие!

– Ну, значит, одно нам, по крайней мере, точно известно: это была не я, – вздохнула Маринка.

– Нет, мы не можем этого утверждать, – заспорила Машка, – если эти два идиота хомячка приняли за медведя, им с полпинка могло показаться, что у тебя – маленькие уши!

– Они, действительно, небольшие, – с тактом взрослеющего мужчины вступился за свою тётку старший, – просто они слегка оттопыренные. Чуть-чуть.

– Большие, большие, – безжалостно бубнил младший, давясь тортом, – даже ещё побольше, чем у слона!

Разгорелся спор. Маринка была готова повеситься. На её великое счастье, из темноты вдруг подкрался и зашуршал кустами под окном дождь. Все разом притихли.

– Мать твою драть, – произнесла Машка, взяв чашку с кофе, – а я хотела идти охотиться! На медведя.

– Он сам придёт на тебя охотиться, – посулил ей младший сынок. Было уже десять. Доужинав, ребятишки пошли смотреть телевизор в комнату тёти Иры. Сёстры, выключив свет, легли. Старинная купеческая кровать, на которой раньше спала Маринка, вновь заскрипела под её тяжестью, да не так, как раньше – может быть, потому, что стала ещё стариннее, ну а может быть, потому, что сама Маринка стала потяжелее. Машка несла с дивана всякую чушь. Её речь делалась всё тише и всё бессвязнее. Наконец, она уступила место тихому храпу. Спустя некоторое время легли и мальчики в другой комнате. Стало тихо. Тиканье ходиков разлеталось по тишине тугими, надтреснутыми щелчками. Маринка глаз не смыкала. Она лежала, слушая дождь. И только его. Он ей пересказывал её жизнь – загубленную, по сути. При этом он утверждал, что главное ещё ждёт её впереди, однако она его не увидит, поскольку смотрит назад.

– Но я не смотрю назад! – мысленно кричала Маринка, – на что смотреть? Ведь там – пустота!

Дождь не возражал. Он говорил дальше. Он вспоминал каждый день, каждый час, каждое мгновение – так подробно, так красочно, что Маринке хотелось плакать.

– Это, по-твоему, пустота? – спросил её дождь, прервав свой рассказ.

– А что же ещё? – был ответ Маринки, – ведь это, кроме меня, никому не нужно! Никто об этом не помнит, кроме меня! Вообще никто!

– Но я ведь об этом помню.

– Ты помнишь всё! Обо всех! Да только кому от этого легче?

– А не должно быть легко! Должно быть понятно.

– Благодарю! Теперь мне вполне понятно, что всё – бессмысленно. Эта пустота – на всю вечность!

Дождь замолчал. Вода всё ещё стекала с листьев и с крыши, но дождя не было. По щекам Маринки скользнули вниз, на подушку, слёзы. И вдруг, среди тишины, кто-то закричал – казалось, из самых дальних полей: «Маринка! Маринка!»

Мгновенно похолодев, Маринка застыла. Это был голос Петьки. Она скосила глаза к окну. Мокрое стекло белело, как молоко, под конусом света от придорожного фонаря. Кусты под окном шуршали, но не от ветра. В них кто-то был. Вероятно, ёжики.

Нужно было идти. Вскочив, Маринка оделась и вышла в сени. Мальчики в другой комнате уже спали. Под лестницей на чердак копошились крысы. Натянув кеды, Маринка ощупью отыскала дверь, и, тихо её открыв, покинула дом.

Сморчок уже ждал её за калиткой. Он одряхлел. Из глаз у него текло. Узнать его можно было разве что по ушам. Как, собственно, и Маринку. Они узнали друг друга. Пёс заскулил. Маринка, нагнувшись, поцеловала его в большой мокрый нос, и они направились к магазинчику, за которым был спуск в овраг.

Грязи на том спуске за восемнадцать лет не убавилось. Увидав, что Сморчок с трудом выдирает из неё лапы, Маринка решила взять его на руки. Это было нетрудно – пёс к старости отощал. Так вот и спустились они к ручью. Сморчок дышал так, будто он тащил на себе Маринку, а не Маринка – его. Пока он лакал бегущую по камням ледяную воду, Маринка вымыла кеды. Небо над Кабановской горой, тем временем, прояснилось до горизонта. Звёзды мерцали трепетно и тепло, как свечи пред образом Богородицы. Верхняя Кабановка спала под чахлою синью трёх фонарей. Овраги с обеих её сторон казались бездонными – так причудливо отражался небесный свет от мокрой листвы, на днях лишь проклюнувшейся из почек. Когда Сморчок и Маринка шли к деревеньке, где-то в диких садах за её околицею запел соловей.

Чёртов дом слегка покосился. Окошки были по-прежнему занавешены. Приближаясь к крыльцу по узкой тропинке, Маринка чувствовала не страх, не тревогу. Что-то иное. Неясно, что. Но именно этого ощущения и ждала она восемнадцать лет. Сморчок, судя по всему, вполне его разделял.

Дверь легко открылась. Войдя, Сморчок и его попутчица очутились не там, где они, казалось, должны были очутиться – то есть, в тёмных сенях заброшенного и полусгнившего деревенского домика, а в просторном офисном холле с кожаными диванами, плазменным телевизором на стене и постом охраны. Пост этот выглядел очень даже неплохо. Он представлял собой большой стол с сидящею за ним дамой лет тридцати. На ней была форма. Форма включала в себя фуражку с кокардой, изображавшей собачью голову и метлу. Дама увлечённо красила губы перед стоящим на столе зеркальцем. Неохотно скосив глаза на вошедших и увидав Маринку, она швырнула карандаш в стол. Верхняя губа её вздёрнулась, а глаза мгновенно налились кровью. С ненавистью уставившись на Сморчка, дама зарычала, потом залаяла, а потом опять зарычала. Сморчок внимательно её выслушал и ответил только одним коротким рычанием. Дама сразу утихомирилась. Агрессивный оскал на её лице сменился оскалом дежурного дружелюбия.

– Извините, пожалуйста, – обратилась она к Маринке на человеческом языке, однако с каким-то странным акцентом, – меня о вас не предупредили.

– Ничего страшного, – отвечала Маринка, – но я хочу вам заметить, что быть похожей на человека нужно даже тогда, когда