Покуда я тебя не обрету - Джон Ирвинг

– Я решила, ты репетируешь, – сказала она.

Это, конечно, не доказывало, что миссис Машаду Джеку привиделась. Раздеваясь, он нашел на галстуке волосы – слишком седые и слишком курчавые, уж точно не его и не Бонни, а в этот день никто, кроме миссис Машаду, не клал ему голову на грудь. И еще, конечно, расстегнутая пуговица на рубашке – увидев ее, Джек вздрогнул.

Конечно, он больше всего боялся, что ему привидится этот самый кошмар – фокус с пуговицей. Он боялся не самого фокуса, все эти годы он благополучно о нем не помнил, – он боялся того, что следовало потом. Боже, в какие только игры не играла с ним миссис Машаду – и все они начинались фокусом с пуговицей!

Бонни Гамильтон была добрая душа и бодрствовала вместе с Джеком. Она, конечно, считала, что проведенная с ним ночь – вроде терапии; она не спала с ним, а лечила его. Наверное, Бонни была права. В ту ночь именно ее усилия не позволили фокусу с пуговицей мучить Джека – в ту ночь, если не во все последующие.

Глава 25. Дочурка Алиса отправляется домой

Алисе и миссис Оустлер не понравилось, что Джек ушел с поминок, не попрощавшись. Несколько Старинных Подруг, одноклассниц Лесли, пригласили ее и Алису на ужин, и предполагалось, что Джек к ним присоединится – уж во всяком случае, не сбежит в компании дамы на инвалидном кресле. Все знали про страсть Джека к женщинам постарше, и сначала Алиса с миссис Оустлер решили, что он упорхнул с Колясочницей Джейн!

Разумеется, рассказ о переполненной эмоциями сцене побега Джека с Бонни Гамильтон оброс массой фантастических подробностей, сообщенных «свидетелями», в том числе Люсиндой Флеминг. Она, пребывая, видимо, в тихом бешенстве, заметила, как Пиви укладывает в багажник лимузина кресло Бонни. Пока Лесли и Алиса гадали, куда же Джек с Джейн запихнули несчастного мистера Малькольма, с Пенни Гамильтон случилась истерика прямо на глазах ее двух красавиц-дочек.

– Я знала с самого начала! – завопила Пенни и стала рвать на себе волосы. – Джек Бернс отправился трахать мою калеку-сестру, ах она, блядь подзаборная!

Мисс Вурц, некогда умело руководившая постановкой пьесы «Тэсс из рода д'Эрбервиллей», и на этот раз нашла в восклицании Пенни Гамильтон позитив.

– Ну слава богу, теперь мы знаем, в чем дело! – сказала она Алисе и Лесли.

– Ай да Джек Бернс! – послышался откуда-то восхищенный голос мистера Рэмзи.

Старинные Подруги, все как одна, стояли словно обухом ударенные. Лишь девчонки из интерната, эти семнадцатилетние бестии, которых ничто не остановит, продолжали болтать – на собственном жаргоне, понятном лишь им одним.

Мисс Вурц решила еще немного подбодрить Лесли с Алисой и сказала:

– Нет, конечно, мы ожидали, что Джек сбежит, переодевшись в женщину, а не захватив женщину с собой; но, по-моему, так гораздо веселее, вы не находите?

Джек покинул отель рано утром – но Бонни ушла еще раньше, у нее на семь была назначена встреча с клиентом в Роуздейле. Портье сообщил Джеку, что поступило около полусотни звонков на имя Джека Бернса и столько же раздраженных требований соединить звонящих с Радужным Билли, но никто не догадался потребовать Джимми Стронаха. Их с Бонни никто не побеспокоил.

Джек взял такси и отправился в Форест-Хилл. Он ждал, что застанет мать спящей, а миссис Оустлер – давно на ногах. Лесли обязательно приготовит ему кофе – ну, на этот счет Джек не ошибся.

Миссис Оустлер известила его, что мама ушла из дому, когда еще не было семи – нечто совершенно неслыханное. Алиса никогда не вылезала из кровати раньше полудня, не говоря уже о том, чтобы одеться и куда-то пойти. В самом деле, кому нужны татуировки в такую рань?

Лесли тоже, казалось, только встала; на ней красовалась старая Эммина футболка. Она висела на ней мешком, доставала до колен, рукава болтались ниже локтей; видимо, она в ней спала. Она проводила Джека в кухню, оттуда доносился запах кофе. Раковина была пуста, на столе – ни крошки, кажется, Алиса не завтракала.

Миссис Оустлер уселась за девственно чистый стол, у нее дрожали руки. Джек налил себе кофе и сел рядом.

– Я поспорила с Алисой, Джек. Я сказала, что эти девчонки из интерната затащат тебя в общагу и заставят их всех перетрахать. Алиса сказала, что ты сбежишь с этой страстной пигалицей с собакой. Скажу тебе, ты нас удивил – на калеку никто не поставил ни цента.

– Куда ушла мама, Лесли?

– Очередное MPT, – ответила миссис Оустлер. – Это вроде рентгена.

– А зачем ей это?

– Джек, не будь дураком. Разве ты с ней не говорил в последнее время? Вижу, что нет, я права?

– Я честно пытался, – сказал Джек. – Она не хочет со мной говорить.

– Значит, ты задавал неправильные вопросы.

На столе между солонкой и перечницей стоял белый конверт, совершенно невинный, словно приглашение на свадьбу. Если бы его оставила для Джека Алиса, на нем обязательно было бы что-нибудь написано – скорее всего, его имя, аршинными буквами, и еще гигантское сердце, лопающееся от материнской любви, или какой-то иной рисунок, призванный символизировать глубокую привязанность. Конверт же был девственно белый и незапечатанный.

– Лесли, мама что, больна?

– Конверт? Какой такой конверт? Не вижу никакого конверта, – сказала миссис Оустлер, уставившись на конверт так, словно хотела просверлить в нем взглядом дырку.

– Что в конверте?

– Тебе совершенно необязательно знать, что там. Кто-кто, а уж я ни за что на свете не стану тебе это показывать.

Джек открыл конверт – разумеется, Лесли считай что потребовала от него это сделать – и выложил на кухонный стол четыре фотографии, словно пасьянс.

На снимках в разных ракурсах изображалась часть женского тела, от плеч до пупка; дама была очень красивая, совершенно обнаженная, с полными грудями, которые и не думали провисать. Джек сразу понял, что она молодая – такие округлые груди, такая гладкая кожа, – но больше всего его привлекла татуировка. Отличная работа, мама бы уважительно сказала «старая школа» – традиционное до боли моряцкое разбитое сердце, точнее, разорванное пополам вертикально, выведенное синими чернилами. Только контуры, не закрашено. Сердце красовалось на верхней внешней части левой груди, слегка касалось ребер. Идеальное место, как частенько говорила Алиса – в мире нет лучше способа спрятать татуировку, особенно разбитое сердце. Половинки сердца, как герб, были перевязаны свитком, на котором читалась надпись курсивом: «Покуда я тебя не обрету».

Прекрасная татуировка, подумал Джек, такую могла бы сделать и мама, но ее почерк он сразу бы узнал. Итак, это чужая работа, немного отклоняющаяся от правил, – обычно на свитке выводили имя возлюбленного, который бросил или обманул тебя или как-то иначе разбил тебе сердце.

Джек подумал, кто мог сделать эту татуировку. Да кто угодно из старых мастеров – Татуоле, Док Форест, Тату-Петер, даже Матросик Джерри из Галифакса. Сделана она, по-видимому, давно – фотографии довольно старые. Но Джеку следовало не изучать татуировку, а думать, кто изображен на фото.

– Джек, ты не на ту грудь смотришь, – сказала Лесли. – Понятия не имею, почему Алиса так тщательно скрывала от тебя эту татуировку. В общем, умрет она не от нее.

Только тут Джек понял, что смотрит не на чьи-нибудь груди, а на мамины. Значит, фотографиям лет двадцать минимум. Вот как, значит – все считали, что у татуировщицы Дочурки Алисы вопреки всем правилам на теле татуировок нет, а на самом деле это вранье. Когда Уильям разбил ей сердце, она сделала себе татуировку – давно, может быть, когда Джек еще не родился или был совсем маленький.

Джек вспомнил, что мать ни разу в жизни не мылась вместе с ним в душе и никогда не показывалась ему обнаженной в раннем детстве из соображений «приличий». Его не смущало, что этот вывод находился в кричащем противоречии с ее нескрываемым презрением к приличиям всякого рода. Какая чушь! Приличия тут были ни при чем, понял он теперь, как ни при чем и имеющийся у нее якобы шрам от кесарева сечения. Алиса решила, что Джек ни в коем случае не должен видеть ее татуировку – и не только потому, что он узнал бы, что ее легенда про «чистое тело» ложь. Дело даже не в татуировке, а в надписи, и даже не в ней, а в слове «тебя» – оно, конечно, обозначало его пропавшего отца! Она с самого начала решила спрятать от Джека не просто татуировку, а самого Уильяма! Она навечно пометила себя из-за Уильяма – и значит, все ее безразличие, ее отказ искать Уильяма дальше, ее нежелание говорить с Джеком об отце – все это маскарад, ложь.

На внешней стороне правой груди Алисы виднелся небольшой шрам от скальпеля, без следов наложения швов.

– У нее была опухоль груди, она удалила ее в тридцать девять лет, – сказала миссис Оустлер. – Тебе было двенадцать, ты ходил в седьмой класс, если я не путаю.

– Я был в Реддинге, – сказал Джек. – Да-да, в тот год мама пообещала ко мне приехать и не приехала.