Город на холме - Эден Лернер

Мы сидели втроем в кафе при аквапарке и заправлялись пиццей. Шимон у меня на руках, Реувен напротив.

− Я уже весь бассейн проплываю, – похвастался Реувен между двумя непрожеванными кусками пиццы.

− Я тоже, – подал голос Шимон, хотя это на самом деле он только болтал в воде ногами, держась за дно руками.

Я ожидал, что Реувен его высмеет, но ничего такого не произошло.

− Ты знаешь, пап, он действительно может. Его почти совсем не надо держать. Шимон, ты чего лезешь пальцами в сыр? Там же горячо.

− Горячо, – подтвердил Шимон, облизывая палец.

Когда мы садились в машину, Реувен начал нудить, что он уже не маленький, чтобы ездить в автокресле.

− Конечно, не маленький, – согласился я. – Ты старший брат, и у тебя это великолепно получается. Младшие на тебя смотрят.

Пререкания тут же закончились. Я позвонил Малке, и когда она назвала мне сумму, которую ей предложили, я чуть телефон не выронил.

− Ты с ними торговалась?

− Можно сказать, я их уболтала. Я израильтянка или где?

Ну да, а я, получается, кто, будильник? Мне легче переплатить, чем общаться с ненужными и неинтересными людьми. Мерзкая привычка, которую мы неизвестно зачем переняли у арабов, сплошной удар по человеческому достоинству. Как можно публично признаваться в том, что ты чего-то не можешь себе позволить? Впору умереть на месте от стыда.

Я включил радио Галей Хеврон. Речь шла о помолвленной паре (он из Итамара, она из Москвы), которая решила поставить хупу на могиле Йосефа[294], а армейское командование не давало разрешения, тянуло резину и держало всех в напряжении.

− А у меня тоже будет хупа, – обрадованно заявил Реувен.

А не рано ему о хупе думать?

– …Яффи обрадуется.

Уже Яффи. Уже определился.

− Почему Яффи?

Я был совершенно серьезен, даже притворяться не пришлось.

− Ну, она же как цветочек и не обзывается.

Если бы я не вел машину, я бы схватился за голову. Тем временем в эфире начало происходить что-то не то. Говоривший стал делать длинные паузы между словами, как будто что-то его отвлекало. Из радиоприемника послышались стук и шуршание, и другой голос сказал:

− Ты с ума сошел? У нас прямой эфир.

− Они убили Хиллари Страг.

Машина дернулась и выровнялась, кто-то ойкнул на заднем сидении. Я оставил радио включенным, но никаких слов оттуда больше не раздавалось.

− Арабы? – уточнил с заднего сидения Реувен.

− А что такое “убили”? − поинтересовался Шимон.

Сын мой младший, останься ты там, тебя в неполные четыре года уже бы начали учить, что евреев надо убивать. Они не больше твоя семья, чем были семьей Гуинплену те, кто его изуродовал. Всевышний удостоил спасти тебя прежде, чем они сотворили над тобой непоправимое. Ты наш, а мы твоя единственная семья.

Тут я представил себе чинное кукольное чаепитие в комнате Офиры и Рахели. Буквально услышал, как Офира произносит благословение за своего любимого единорога (она их обожает, вся комната в единорогах), а Яффи за куклу. Хорошо, что Яффи успели к нам отвести.

Хиллари лежала, подключенная к аппарату “искусственное легкое”. Одно из ее собственных легких сдулось окончательно, другое, задетое одной из многих пуль, тоже пострадало. Еще одна пуля застряла в позвоночнике. Ури жил в больнице. Давида и Веред-Мириам взяли к себе семьи их школьных приятелей. Яффи осталась у нас. В йешиве Шавей Хеврон круглые сутки читали теилим, днем еще подтягивался женский миньян в синагоге Тиферет Авот. О своих родителях Ури ни слова не сказал. Во всяком случае своей младшей внучкой они не поинтересовались.

На пятые сутки Хиллари вышла из комы и тут же попыталась достать трубку из горла. Ее можно понять, это выглядело жутко мучительно. Но врачи еще не могли ручаться за то, что те три четверти одного легкого, что у нее остались, возьмут на себя работу обоих. Пришлось обездвижить руки. Хиллари дергалась, плакала, пыталась пальцем выстукивать что-то у Ури по руке. Он наплевал на все протоколы, отвязал ей руку, дал ручку, подставил блокнот. И получил свою награду.

LOVE U

LIVE 4 U

PRAY 4 ME

DAVID

VERED

YAFFI

MOM

LOVES

HEBRON

OURS

Ури снял копию с этого послания и вывесил в свой блог. Отвечать всем на звонки и письма у него просто не было возможности. В блоге два дня не появлялось объявлений, и мы забеспокоились. Взяли под мышку Яффи и поехали в больницу.

− Бредит, – мрачно сказал Ури, наблюдая как Яффи старательно собирает паззл. – Весь лист исписала, а я ничего не понимаю.

− Покажи, – отозвалась нахальная Малка. Я бы не отважился.

RANIA

NOT 2 BLAME

↑2 FREEDOM LAND

GET VICTIM 2 SAFETY

Ничего себе ребус. Ничего не понятно.

− Рания не виновата. Наверх в страну свободы. Обеспечить жертве безопасность, – повторила Малка на иврите. – Какая Рания?

− Понятия не имею.

Малка закрыла уши ладонями и отвернулась, как всегда делала, пытаясь вспомнить что-нибудь важное.

− Up to freedom land… Up to freedom land… В прошлом июне мы все шли из синагоги – Хиллари, Рут, Ория. На другой стороне улицы были две арабки. Одна толкнула другую на барьер. Мы все, кроме Хиллари, испугались, думали, сейчас взорвется. Хиллари стала петь это самое по-английски, а арабка, которую толкнули, подхватила.

− А что она вообще из себя представляла? – спросил Ури.

− Девушка. Тонкая, звонкая, прозрачная. Джинсы, кофточка с длинными рукавами, хиджаб красивый такой, с вышивкой. Я еще удивилась.

− Итак, есть некая девушка Рания, которая ни в чем не виновата и которой надо обеспечить безопасность. Слава Богу.

− Почему слава Богу? – удивился я.

− Если такая девушка на самом деле есть, значит, Хиллари не бредит, а просто вспоминает.

− А вот это мы сейчас узнаем.

Я раскрыл компьютер, подключился, залез в папку, где у меня были все линки на левые и проарабские вебсайты.

− Что мы тут имеем… Например, Движение Международной Солидарности. Так… После покушения на жизнь поселенки Армия Оккупации Палестины проводит широкомасштабные репрессии среди палестинской молодежи.

− Шрага, прекрати, люди оглядываются.

− Арестовано около сотни человек, – продолжал я уже тише. – Среди арестованных – от рождения слепая Рания Наджафи. В день ареста ей исполнилось восемнадцать.

Я так и думал, что это повзрослевший ребенок с тель-румейдской лестницы. Больше некому. Бывай я там чаще, я бы непременно ее увидел. Я не стану говорить Ури, что было семь лет назад. Хиллари ему сама скажет, когда встанет. В моих глазах Рания не виновата, пока Хиллари считает, что она не виновата.

Военный следователь в чинах и седине, у которого я добился приема, с порога закричал, что от Рании Наджафи у него больше головной боли, чем от всех остальных шабабников[295] вместе взятых.

− Она что, голодовку объявила?

− Да если бы. Сидит, как с другой планеты прилетела, в угол своими глазами странными смотрит и твердит: “Я не убивала Хиллари. Я ее любила”. Сколько лет я разбираю эти дела, до этого в Дувдеване служил, но такого не слышал ни разу.

− Ты вы считаете, что убивала?

− Да Боже мой, нет, конечно. Тут к ней родственница на свидание пришла. Мерзкая баба, и уже очередной террорист на подходе. Эта родственница к ней и так, и сяк, и сестра, и шахида. Рания ее прогнала, да еще перцу вдогонку насыпала. Муставэтин была мне больше сестрой, чем ты.

− Ну, и что же вам не ясно?

− Да все мне ясно. Говоришь, Хиллари лучше стало? Ну, слава Богу. Записку я к делу подошью.

Записку он к делу подошьет. Если Рания не виновата, то почему она до сих пор сидит, а вся пресса радостно накинулась и ругает ЦАХАЛ на все корки.

− Так почему она до сих пор сидит?

− Давай, ты будешь делать свою работу, а мне оставь мою.

− Понял. От меня вы отвяжетесь, но Хиллари будет сидеть у вас в приемной в инвалидной коляске, пока вы ей не ответите. Ни один солдат не поднимет руку ее выдворять. Вам это надо?

Следователь помолчал.

− Ладно. Все равно придется придумывать для журналистов какой-нибудь приемлемый вариант. Хиллари ты, конечно, успокой, но чем меньше ты будешь трепаться, тем меньше вероятность, что будут трупы.

− Какие трупы?

− Например, старый Хамза Наджафи. Мне уже на прошлой неделе было ясно, что ее незачем здесь держать. Для вербовки она не подходит, все, что она знала, она нам сказала. На этом стуле, на котором ты сейчас сидишь, сидел Наджафи и просил меня не выпускать ее из тюрьмы. Сказал, Хамас ее в живых не оставит за предательство. Предательство состоит в том, что она отказалась взять на себя ответственность за теракт.

Ну, ясно. Приговорили к казни восемнадцатилетнюю девушку-инвалида, которая отказалась быть для них пушечным мясом. И почему меня это не удивляет?

− Только у меня еще и свои соображения имеются, – продолжал следователь. – Хамас не Хамас, но ее все равно убьют. Брат с отцом.