Обитель - Захар Прилепин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Галя ушла куда-то по своим делам. Вернулась, когда он в одиночку втянул лодку почти до середины.
— Сползает, — сказала Галя строго.
Если бы Артём ушёл на две минуты по нужде — что давно собирался сделать — лодка бы уползла в море. И они б умерли на острове. Или дожидались бы здесь чекистов, как зайцы, угодившие в силки. Повизгивали бы только от ужаса…
…Пока Галя держала верёвку внатяг, не давая лодке сползти, Артём, почти неживой, ворочал валуны, загоняя их под киль.
«Сдохну… — повторял иногда. — Сдохну…»
Галя выбрала место для сна.
Примус не разгорался.
Артём, морщась от боли — ноготь, чёртов ноготь, — прочистил примус конским волосом, разжёг.
Пошли тёплые волны и запах, — но самого тепла было мало.
— Костёр теперь, — сказала Галя. — Нужен костёр.
Сырой, с залипающими глазами, в хлюпающих сапогах, Артём пошёл нарубить дров — нашёл два деревца, местные берёзки, они стелилась к земле и топору поддавались еле-еле…
Или руки уже не слушались.
Когда Артём вернулся, с ветреной стороны было вывешено одеяло, надетое на две лопаты, и вырыта ямка — чтоб удобнее было разжечь огонь.
Артём, кое-как управляясь с топором, нарубил щепья.
…Появился огонь — это было так радостно, как будто затеплилось само спасение, и его можно было рассмотреть, прикоснуться к нему быстрой рукой.
Они присели у костра, не столько греясь, сколько защищая огонь от ветра.
Артём снял сапоги, один носок сполз — пришлось лезть за ним рукой в сапог — вытащил и не носок уже, а кашу из шерсти и навоза, такой кашей можно, к примеру, маленького чертёнка покормить с ложечки. Сжал в дрожащей от усталости руке, потекло по пальцам густое и склизкое.
Долго и неумело сушился у огня.
Галя наблюдала всё это с иронией — способность к которой, к слову сказать, всегда признак женского ума: Артём откуда-то знал об этом раньше.
Через полчаса Артём застал себя с банкой масла в одной руке и банкой сахара в другой.
Банки эти поочерёдно отдавал Гале, а потом они снова менялись. Ели всё это ложкой, которая стала вся сахарная и масляная. Объедение необычайное — только ложка казалась тяжёлой, как свинцовый половник.
Запивали чаем, Артём, спалив всю пасть, выпил уже три кружки. Во рту болтались ошмётки обгоревшей кожи. Без жалости влезал пальцами в рот и обрывал.
Телу всё равно было прохладно, и время от времени становилось ещё холоднее — как будто чай жёг только глотку и то место посредине груди, где он тёк, остывая уже внизу грудной клетки.
Галя кое-как поставила недопитую кружку чая. Глаза у неё слипались.
— Не спала, — призналась ему. — Нервничала.
— Кто-нибудь убегал… из лагеря? — спросил Артём, прожевав и вытерев губы рукавом.
«Кажется, и правда пока не сдохну…» — признался себе.
— А вот только что, летом… один… — сказала Галя. — Рассчитал, куда идут морские течения, привязал себя к бревну и отправился на нём в путь. До материка.
— И что?
— Выбросило на берег, — сказала Галя не то чтоб сопереживая, но с некоторым сочувствием. — Все кости переломаны, череп разбит так — как будто… молотом били. О скалы, наверное… не успел отвязаться. Или нахлебался до этого… Не знаю.
Осеннее дерево чадило.
Артёму хотелось укрепиться в их удаче, и он снова начал расспрашивать Галю о том, что может случиться с ними.
— Может мотор сломаться, — сказала Галя. — Но у нас есть мачта и парус, и мы… попробуем так дойти тогда. Я немного умею, и Фёдор показывал — у него брат — моряк… И местные монахи учили… Тюлений староста — он тоже учил… Ещё может начаться шторм. В таком случае мы утонем — и нас опять же не найдут, — как умела, засмеялась она, — …хотя через день-два мы, наверное, пойдём неподалёку от западного берега, чтоб в случае чего можно было попытаться прибиться…
Артёму очень сильно захотелось поцеловать её в губы, обнять: как сестру.
Она не столько видела, сколько чувствовала его по-детски удивлённое и неожиданно радостное состояние — и заразилась им, и снова чему-то засмеялась.
На радостях Артём сходил поискать чего-нибудь на растопку, бродил в полной темноте, упал несколько раз.
«Хоть бы одна сосна», — думал Артём, представляя, как разгорятся ветки. Но откуда сосна на этом пятачке посреди моря, что ей тут делать, о чём думать.
Набрёл на ещё один куцый куст, порубил-поломал его, в темноте даже не понял, что это такое.
Торопливо возвращался обратно на еле живой, трепещущий огонёк, как будто там была защита и оберег.
Ноги не слушались.
Буруны перекатывались через отмель; задувало в лицо; и если лицо прятать — мстительно задувало снизу.
Галя настелила на землю брезент, а на него одеяло, сверху укрылась дождевиком, Артёму оставила другой.
Она лежала головой к самому огню. На голову надела будённовку, завязав под подбородком, — стала такая смешная. Смотрела на него плывущим, слипающимся взглядом.
– «В синем и далеком океане… где-то возле огненной земли…» — пропела Галя. — Ложись скорей.
У Артёма едва слышно заныло под ложечкой.
«Может быть, я правда её люблю? — подумал он, очень бережно взвешивая свой вопрос в голове, чтоб не спугнуть его своим же, из прошлой жизни, зубоскальством. — Люблю? — ещё раз повторил он, беззвучно произнеся это слово, чтоб почувствовать его на губах. — Или как в моём случае называется то чувство, которое у людей зовётся „любовью“?..»
Он досы́пал веток к огоньку.
— А мы куда бежим? — спросил он, заползая под свой дождевик и чувствуя, что речь ему едва даётся.
— А я ещё не решила, — тихо сказала Галя, тоже еле добредая к нему сквозь свою полудрёму и усталость, но тон всё равно был такой, словно она выбирала, в синематограф им отправиться завтра или в театр. — Все, кто бежит, — бегут в Кемь. И оттуда стараются уйти в Финляндию. Нас тоже будут там искать, наверное… Но мы плывём в другую сторону. Может быть, дойдём прямо до Финляндии морем… Это двести вёрст. Может быть, сменим курс и высадимся на берегу под Архангельском… Или где-нибудь в тех землях. Может быть, поплывём до самых Норвежских вод… не знаю… Я не понимаю, насколько тут хватит топлива. У нас ещё три бака… Я забрала у техника, который… разобрал наш самолёт на сто железок… Но можно, говорю… под парусом… давай спать…
Неровным, но таким родным движением она подняла свой дождевик: иди ко мне, Тём.
Он из последних сил засмеялся.
— Что такое? — спросила она, не открывая глаза и путаясь в слогах.
— Эта будённовка твоя… Я не могу. Как будто с красноармейцем из надзорной роты лёг поспать…
Галя сделала движение, чтоб отстраниться, но больше для виду, из строгости.
Артём обнял её и не пустил.
Они тут же уснули.
* * *Спал трудно — будто сам сон стал работой. Непрестанно, как зуб, ныла какая-та часть сознания: надо вставать, надо плыть дальше, надо вставать, за нами уже погоня, нас видно с маяка на Секирке, нас заметили и…
В страшном и сумбурном видении красноармейцы подплывали к их островку на лошадях — чтоб их не было слышно. Лошади фыркали и поднимали вверх головы с красными, безумными глазами, красноармейцы скалились…
Скорей разбудить Галю, отползти — они могли их не заметить. Но лодка! Куда деть лодку! Её можно очень быстро утопить… Да!.. Он побежал — на длинных, шатких ногах, словно нарисованных совсем маленьким ребёнком, держащим карандаш в кулаке, — к моторке, сталкивая её в море, — и лодка сразу же ушла под воду… «Что ты делаешь?» — закричала Галя вне себя от ужаса.
Артём проснулся с тяжёлой головной болью: как будто промеж бровей, на лоб, приклеили что-то чуждое, клейкое, занудное — и хотелось сорвать, содрать это.
В голове плотно стоял шум моря.
Галя уже не спала — лежала, похоже, не в силах выбраться из-под дождевика. Лицо её было хмурым, подурневшим.
— Сколько времени, как ты думаешь? — спросил он; слюны во рту не было.
— Начало пятого, — ответила Галя тихо и недовольно.
У неё были часы на груди под кожаным плащом, Артём видел, как она их вытаскивала вчера.
— Давай водки, что ли… — предложил Артём, — весело будет.
Галя посмотрела на него и вдруг усмехнулась.
«Ну, слава тебе господи, — подумал Артём, — а то куда мы в таком настроении…»
Взял и сказал ровно то, что подумал вслух.
— Подай водки-то, — сказала Галя, потягиваясь, — …суда-рыне-барыне…
Вчерашний костёр выглядел неопрятно, словно его кто-то съел и потом срыгнул чем-то осклизлым на то же самое место.
Артём нашёл фляжку. Галя отпила и вернула. Принимая фляжку, он наклонился и поцеловал Галю в щёку возле губ. Щека была солёная, губы мокрые.
Галя недовольно взмыкнула: мешаешь проглотить! — и тут же вытерла лицо ладонью: то ли от поцелуя избавилась, то ли от водки на губах.
