Рыбы не знают своих детей - Юозас Пожера

— Пей! — Шиповник протянул кружку воды.

Не выпуская столешницу, он свободной рукой взял кружку, чувствуя, как вода льется через край, как она струится под рукавом рубашки до локтя… «Одна… Прямо в сердце… В сердце… Каким голосом она сказала эти слова! И этот долгий взгляд, эти безжалостные глаза… словно на злейшего, прямо-таки смертельного врага. Хотя нет. На врага смотрят иначе. А в ее глазах больше удивления и испуга. Почти голый страх. Напугал я бедняжку… Не хватало только, чтобы растянулся на полу, словно припадочный. Немногого не хватило, туда его в болото…»

— Очухался? — с сочувствием спросил Шиповник.

Он не ответил. Только на миг оторвал от губ кружку, перевел дух, потом снова припал к ней и выпил жадно, большими глотками.

— Садись где-нибудь, — сказал Шиповник и сам придвинул табурет. — Так или иначе, но надо это дело кончать не откладывая, сегодня же. Значит, попала только одна пуля? А говоришь, слышал четыре или пять выстрелов? Кто же еще стрелял? Может, брат защищался? Но у него был автомат, а ты говоришь, что только из винтовки стреляли.

— Мне так показалось.

— Жаль, что не запомнил как следует. Многое выяснилось бы, — пожалел Шиповник и посмотрел на часы. — А теперь скажите, не было ли у него в деревне врагов, не ссорился ли он с кем-нибудь.?

Он снова поймал внимательный взгляд Агне и ответил:

— По-моему, нет.

— Только по-твоему или на самом деле нет?

— Никому он не мешал, — сказал он.

— А мы думаем, что так могло быть. Если в тот день Чибираса не было в этих местах, то кто же мог стрелять? Только местный. Кто-нибудь из деревни. Мы думаем, что не случайно все получилось. За Стасисом Шалной охотились. Мы у березы нашли лопату. Видно, подкарауливали, думали, убьют, закопают — и все шито-крыто. Мы тебе, лесничий, покажем эту лопату, может, опознаешь, кому она принадлежит.

— Не надо, — сказал он и облизнул спекшиеся губы.

— Почему?

— Там моя лопата, — сказал он.

В избе стало так тихо, что было слышно не только простуженное хрипение Шиповника, но и дыхание Агне, хотя она сидела за другим концом стола.

— А как она там очутилась?

— Кто?

— Лопата, — нетерпеливо, почти со злостью сказал Шиповник.

— Я ведь говорил, что шел на кабана, вот и взял, думал яму для укрытия выкопать.

— Не лучше ли на дереве устроиться? На дереве и кабан не почувствует, и работы меньше, чем копать яму среди корней.

— Я и устроил сиденье на березе, у дупла, а лопату все собирался в другой раз забрать.

В комнате снова повисла гнетущая тишина — казалось, беда висела в воздухе. Висела на тоненькой ниточке, которую каждый миг может оборвать произнесенное слово, покашливание или вздох. Казалось, он даже съежился, втянул голову в плечи, ожидая наваливающейся беды, и дивился, что те двое не видят, как он сжался; может, и заметили бы, если б подняли головы. Но они сидят, опустив глаза, и смотрят на свои руки.

— Значит, вы никого не подозреваете? — наконец вздохнул Шиповник, словно и ему хотелось побыстрее закончить это неприятное дело.

Агне не ответила. А он сказал:

— И всех, и никого.

— Неужели тебе не хочется узнать правду? Ну, скажем, хотя бы ради того, чтобы отомстить за брата.

— Человеческая кровь не исчезает без следа, — сказал он неопределенно, но достаточно ясно давая понять, что и он взывает к мести. Ничего поумнее не пришло в голову. Наконец, ведь и на самом деле — пролитая человеческая кровь не исчезает бесследно. Кто-кто, а уж он-то успел в этом убедиться. И еще неизвестно, чем все кончится.

— Ну, нам пора. Светает уже, — вздохнул Шиповник, поправляя автомат. Но уходить он не торопился. Стоял, словно что-то обдумывая, потом обратился к Агне: — Мы выдадим вам справку о смерти мужа. Только будьте осторожны. Думаю, нет надобности объяснять, что вас ждет, если справка попадет в чужие руки.

Агне не ответила.

Шиповник вспыхнул, переступил с ноги на ногу, но сдержался и тем же спокойным, почти дружеским тоном сказал:

— Сможете получить ее, как только пожелаете. Я бы посоветовал вам взять справку и уехать отсюда.

— Куда? — спросила Агне, не поднимая головы.

— Не знаю… Ну, в город куда-нибудь. Там спокойнее. А оставаться вы можете только при одном условии.

— При каком?

— Я уже говорил в начале нашей беседы — надо бросать ваше занятие. Не знаю почему :— то ли по своей молодости, то ли по другим причинам, — но вы не понимаете, что вокруг творится и на какую плаху кладете вы свою голову. Мы не можем равнодушно относиться, иначе говоря, мы не можем мириться и щадить людей, которые занимаются большевистской агитацией и пропагандой. Они нас тоже не жалеют. Могли бы — всех до единого вырезали бы. Только пока что руки коротки… А вам от души советую — бросьте. С сегодняшнего дня, с этого часа, иначе — сами понимаете… Это не игра. Мы будем вынуждены выполнить свой долг, несмотря на заслуги вашего мужа.

Животный страх охватил его, как и час назад, когда он сидел у себя на дворе на выщербленной колоде.

— Пожалейте ее, — заговорил он. — Ведь видите, что с ней творится. Теперь не время об этом говорить…

— А тебе, заступник, советую меньше стараться. Если не можешь иначе, тогда заткни уши, завяжи глаза и чтоб ничего не видел и не слышал. А если видел — забудь. И чтоб больше не бегал к телефону. Понял?

Он молчал, словно провинившийся ребенок.

Шиповник подошел к ведру, звякнул кружкой, затем громко большими глотками пил воду. Причмокнул губами и сказал:

— Думаю, что вы оба все поняли и хорошенько запомнили. Больше мы повторять не будем. Не послушаетесь…

Он не докончил свою мысль, потому что на дворе раздался шум: кто-то мычал, без слов гудел, будто там объяснялись меж собой немые.

Шиповник торопливо схватил автомат, прижался к дверному косяку, направив дуло прямо на дверь, а им взмахом руки приказал лечь на пол. Агне не торопилась. Поднялась с табуретки и, отойдя в угол, села. Он тоже встал, но не успел шагнуть, как дверь распахнулась и на пороге появилась Мария. Клевер держал ее за талию, почти нес, а ладонью другой руки зажимал рот. Из-за широкой ладони виднелись только наполненные страхом глаза Марии и лоб. Она барахталась, что-то мычала, но ничего нельзя было разобрать.

— Вот, еще одна, — сказал Клевер, отпуская ее.

— Я тебе не девка, чтоб меня лапал, — выпалила Мария, поправляя растрепанные волосы. Накинув на плечи ватник, но не застегнув пуговицы, она стояла злая, размахивала руками, а под рубашкой колыхались ее голые груди. — Имеешь свою бабу, ее и лапай, а здесь не распускай руки!

— Да моя далеко, — усмехнулся Клевер.

— Не умрешь! Целыми днями шляешься, как жеребец, — можешь и домой сбегать, — все кипятилась Мария.

Шиповник откашлялся, словно поперхнувшись. «Конечно, неприятно ему. И за эту его готовность защищаться, и за выставленный автомат, и за ухмыляющуюся рожу Клевера. Досадно ему, что весь серьезный разговор собаке под хвост, из всей этой серьезности вот какая комедия получилась», — подумал Винцас.

И не ошибся, потому что Шиповник и впрямь разозлился.

— Кончайте свои театры, — сказал он и, когда установилась тишина, добавил: — Думаю, что вы все поняли и не заставите нас принять более строгие меры.

Конечно, это говорилось ему и Агне.

— Нам пора, — сказал Шиповник и уже с порога бросил: — С богом.

Когда дверь избы захлопнулась, когда во дворе отгрохотали удаляющиеся шаги, Мария посмотрела на Винцаса, потом на Агне и спросила:

— Что вы тут делаете?

Никто не ответил, и тогда она снова спросила:

— Чего они хотели?

Но и теперь никто не ответил. Тогда Мария обратилась к Винцасу:

— Я со стенами разговариваю? Спрашиваю, что здесь было?

— Оставь меня в покое, — сказал он и вышел в дверь, унося только ему одному известную тревогу и заботу.

Когда закрылась дверь, она с облегчением вздохнула: славу богу, ушли. Оба ушли. Если б не Мария — неизвестно, чем бы все кончилось. Оставшись один, он, конечно, так просто не ушел бы. Даже и выгнать не удалось бы, хоть ты что… Очень вовремя появилась Мария. Даже не ведает, как она помогла. Что, если б не она? Лучше не думать об этом…

— Боже, что со мной творится? — Она разговаривала с собой, напрасно пытаясь избавиться от бесстыдных мыслей, преследующих ее на каждом шагу, даже во сне. Каждую ночь те же кошмары. Каждую ночь все одно и то же: обхватив сильными руками, он несет ее по заросшей вереском поляне, она чувствует на своих щеках его прерывистое горячее дыхание, видит затуманенные его глаза, чувствует сильные, шершавые ладони, которые гладят, ласкают ее тело, слышит, как он, задыхаясь, раскрытым ртом ловит густой воздух весеннего леса, а потом на нее накатывает сладкое изнеможение, темнеет сознание, захватывает дух, и она просыпается, все еще чувствуя жесткие ладони на своей груди. Просыпается и плачет. Слезы сами катятся. Слезы боли и стыда. И так почти каждую ночь с того злополучного дня, когда он нес ее в объятиях по вереску… В первые дни все видела как в тумане, в какой-то дымке, а потом ежедневно, словно из забытья, выплывали все новые видения того дня, пополняясь множеством новых деталей и ощущений, одно другого острее, обжигающим чувством стыда… Садилась в кровати и в слезах молилась. Искренне и горячо умоляла всевышнего простить не только за совершенный великий грех, но и за свои бесстыдные сны… А потом долго не могла заснуть, старалась думать о Стасисе, сотни раз клялась, что правда не она виновата в том великом грехе. Но и самые горячие молитвы не помогали: почти каждую ночь все повторялось, и чем дальше, тем ярче становились сны, будто и не сны вовсе.