Прощай Дебора - Владимир Суханов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да что вы, что вы, я же сама этого хотела… А знаете? – сказала она, – ведь лучшего подарка на именины, чем тогда, у меня больше никогда не было.
И тут Скундин вспомнил…
– Маша, – вырвалось у него…
– Надо же, вспомнил, – усмехнулась она, снова переходя на «ты» – а тебя-то, как все-таки зовут?..
– Коля, – раздался сзади голос его сестры Галины, – мы уходим, официант ждет расплатиться.
– Ну, извините, Маша, за всё. Прощайте. – Скундин поклонился и пошел вслед за сестрой. Расплачиваясь с официантом, он слышал, как теща говорила мужу:
– Какая низость, привести нас в ресторан, в котором он бывает со своей любовницей! Какая наглость…
А дома, после того как Галина с Игорем увели мать, после того как была уложена спать дочь, за Николая уже взялась жена: – Я чувствовала, я была уверена, я всегда знала…
– Не кричи, Ирку разбудишь. Давай, я тебе завтра всё объясню…
– Ну вот, теперь он о родной дочери вспомнил. Когда б…л, ему было наплевать на дочь, о себе я и не говорю. И ведь я давно догадывалась, и зачем-то обманывала себя: нет, не может быть, у него имеется, все-таки, хоть какое-то чувство благодарности… И вот тебе – благодарность: повел в ресторан, чтобы увидеться со своей б…
– Да, я же видел эту женщину всего один раз, 4 года назад…
– Ложь, ложь, ложь… Я видела, как ты на нее смотрел… Ха-ха-ха! 4 года. И это после всего хорошего, что дала тебе моя семья. А я? Дура! Чтобы помочь тебе, ради хвалебного Предисловия к твоей книжонке, мне даже пришлось ублажать этого старого, вонючего Абашкина…
– Что? Что ты сделала? Повтори, – тут уже заорал и Скундин.
– А что? Тебе можно, а мне нельзя? И повторю: да-да-да, ради тебя я была с Абашкиным. Или ты думаешь, что он, в самом деле, восхищался твоими рассказиками? Да он давно уже ничего не читает, у нас в редакции все это знают…
Последние слова жены Скундин слышал, уже находясь за дверью – в чем был, он выскочил из квартиры тестя и через четверть часа оказался у матери. Мать еще не спала. Николай попросил ее постелить ему на его диване, и когда его тело почувствовало «родные» вмятины, он твердо решил, что «туда он больше не вернется». И с этой мыслью к нему пришел сон.
Следующий день был воскресенье 30 апреля. Скундину не хотелось никуда идти, голова гудела, и он валялся на своем диване, не думая ни о чем. Перед обедом Игорь притащил 4 бутылки Жигулей, на опохмелку. Мать стала спрашивать, мол, «что, он так и будет здесь лежать?». На что он кивнул головой и добавил, что «туда он больше не вернется». Мать заохала, прибежала сестра, и они все вместе принялись уговаривать его «все-таки, еще не раз подумать…». Он опять лег на диван и, отвернувшись, уткнулся головой в подушку.
Вечером, еще не раз подумав, он понял, что ему надо делать. Он встал, одел лучшее что у него оставалось в Сокольниках, и на троллейбусе поехал на Каланчевку. Там он занял наблюдательный пост у входа в гостиницу «Ленинградская» и стал ждать ту, из-за которой всё это произошло, почему-то, будучи уверенным, что она обязательно придет.
– Ты мне наставила рога, ты обвиняла меня в том же самом, – рассуждал про себя Скундин, – ну что ж! Я сделаю тебе приятное, сделаю, как ты хочешь, у-у-у, б…ща!
Прошел час, потом еще час. Та, из-за которой он торчал здесь, не появлялась. Лучшее, что он накинул на себя, оказалось летним, парусиновым костюмом. Скундин стал мерзнуть. По-видимому, холод добрался, в конце концов, и до его мозгов, потому что в них забрезжила первая за тот несчастный день разумная мысль:
– Что же я делаю? Уподобляюсь развратной дуре! Я, – считающий себя хорошим человеком. Если сейчас и нужно думать о чем-то, то не о такой жалкой мести. Может быть о разводе? А дочь?.. Ведь тогда… тогда ее душа навсегда потеряет ощущение счастья!..
И Скундин поехал в Сокольники. Мать уже спала. Он включил настольную лампу, достал карандаши, краски, альбом для рисования, сел за стол и стал рисовать. Он рисовал самое дорогое, что у него было – свою маленькую дочурку, и лег спать уже под утро, когда ее чудесным личиком были украшены все листы альбома.
Он был разбужен матерью, когда еще не было семи: звонила теща, которая просила передать ему, что заболела Ирочка, у нее очень высокая температура. Через десять минут Скундин был на Русаковской…
Глава 10
Журнал Берестова (V)
Нечаянный случай всех нас изумил.
Пушкин, «Выстрел»4 сентября
Появление Маркуса Блоха на свет божий было главной причиной, по которой его отец, богатый белостокский еврей, решил навсегда перевезти свою семью в США – в России он не видел для сына никаких достойных перспектив. В начале 60-х годов Блохи уже прочно обосновались в Филадельфии, «городе братской любви», где Маркус вырос, выучился, получил хорошую работу и женился. С женой, как говорил Блох, «ему повезло, но не очень». Она была из очень богатой еврейской семьи и полагала, что муж всю жизнь обязан ценить доставшееся ему «сокровище», но, видя обратное, время от времени, жалила его уничижительными придирками… В конце концов, они развелись.
Обо всем этом я узнал от самого Маркуса. Вообще-то, я трудно схожусь с людьми, но с ним, возможно, благодаря его легкому характеру, мы перешли на «ты» с той первой нашей встречи в Нью-Йорке. Маркус Блох отнюдь не заурядная личность! Он свободно говорит по-русски; у него имеется даже свой речевой паразит, протяжное «Э-э-э…» – им Блох «украшает» по нескольку раз чуть ли не каждое свое словоизлияние. Но он искренне любит русский язык и не упускает случая поговорить на нем. Из русских писателей больше всех он уважает Льва Толстого и, особенно, Чехова. Хорошо помню, как однажды он принес на работу книжку «Русской мысли» и, протягивая ее мне, сказал:
– Э-э-э, Андрей, советую обратить внимание на, э-э, рассказ «Палата № 6»… Ах, как я благодарен моему папе за то, что он увез меня из вашего, э-э-э, бедлама…
Сколько же лет я не видел его до вчерашнего дня, когда он, не торопясь, вошел в мой кабинет, который до его перевода в Нью-Йорк принадлежал ему? – три? или нет, почти четыре. Как Маркус объяснил мне после дружеских рукопожатий и выражения соболезнований в связи со смертью Марии, официально его приезд – это командировка с инспекционной целью, не официально – «возможность вырваться из служебной рутины, чтобы немного отвлечься». О-о, он всё еще большой любитель женщин – этот худой, 50-летний дубок с большой, круглой верхушкой, растрепанной последними увядающими листьями! Вечер после работы он предложил провести, «как в старые добрые времена», в баре на Уолнат-стрит.
…Я прихлебывал пиво, он потягивал виски и говорил, говорил… о последних нью-йоркских новостях, об общих знакомых, затем, очень долго, о деле Дрейфуса и о еврейских погромах в «родном» Белостоке:
– А, э-э, как это нравится вам, а? никогда евреи не страдали, как сейчас. Как же ж можно в антисемитской России жить, э-э-э, бедным евреям? Я просто не знаю. Ах, как я благодарен моему папе за то, что он увез меня из этого, э-э-э, царства антисемитизма… И где же ж ваши национальные писатели? Они что, не видят всего этого? Э-э-э, Лев Толстой… Он что же ж, не понимает, что своим молчанием сейчас он просто-таки теряет Нобелевку… Или, э-э-э, этот ваш модный публицист Горький! Ты в курсе? Нет? Приехал недавно в Нью-Йорки тут же его, э-э, обоср…! Как будто бы в России всё хорошо и отлично… Э-э-э, а ведь приехал – то он сюда просить денег на революцию… Кстати, я специально, для тебя, захватил журнальчик с его статейкой – э-э, вот, держи… А знаешь, пока ты читаешь, я, с твоего позволения, отвалю к барной стойке. Кажется, вон та зрелая блондинка, э-э-э, возможно, поможет мне сегодня немного отвлечься.
И он пошел к блондинке, а я принялся читать «The City of the Yellow Devil»[6]. Прочитал, поискал глазами Маркуса – он продолжал уговаривать, решил перечитать еще раз, прочитал строк 20 и дальше не смог. Слишком тошнотворными оказались для меня все эти «грязные сплетения железа и дерева», «лица, замазанные густым налетом жирной грязи», «темные впадины дверей, подобные загнившим ранам в камне стен», «улицы, внутри которых все разложилось и гнойно, как во чреве трупа»… Я еще раз посмотрел в зал. У Маркуса, похоже, сорвалось: блондинки у стойки уже не было, а сам он шел к нашему столику с унылым видом и двумя кружками пива в руках.
– Это тебе… Э-э-э… ну и как тебе этот Горький?
– Дешевка, – искренне ответил я, отдавая ему журнальчик, – убогая дешевка…
– Конечно, конечно, согласен… Э-э-э, единственное, что его, в какой-то мере, оправдывает, это то, что для его миссии такая скандальная статья – э-э-э, это было примерно то, что надо…
– Не знаю, не знаю, – перебил я его, – по-моему, написать такую пошлую статью мог человек, не видящий дальше своего носа… ну да, возможно, она и принесла ему сейчас какие-то деньги, но репутацию-то, наверняка, испортила навсегда.
