Граф де Габалис, или Разговоры о тайных науках - Николя де Виллар

— Но позвольте, сударь, — прервал его я, — ведь этот Аполлоний Тианский слывет у нас великим колдуном, и ничего лучшего о нем никогда не говорится!

— Вот еще один восхитительный пример невежества и последствий дурного воспитания! Наслушавшись в младенчестве от кормилиц сказок о колдунах, мы привыкаем к мысли, что все необычные явления объясняются лишь вмешательством дьявола. Сколько бы ни распинались величайшие из ученых мужей, им никто не поверит, если их лекции не будут похожи на побасенки кормилиц. Аполлоний был зачат не человеком; он разумел язык птиц; в один и тот же день он мог являться людям в разных концах света; он исчез на глазах императора Домициана, когда тот хотел его задержать; с помощью заклинаний он воскресил некую деву; будучи в Эфесе на заседании совета всей асийской провинции, он объявил, что в этот самый час в Риме предан смерти император-тиран. Но какая-нибудь кормилица, если дать ей высказаться, все равно заявит, что этот человек был колдуном. А разве святой Иероним и великомученик Юстин не причисляли его к великим Философам? Но поскольку и они, и все наши каббалисты почитаются пустыми визионерами, мнение какой-то бабенки возобладает над их мнением. Что ж, пусть невежды все глубже погрязают в своем невежестве, но вы-то, сын мой, должны выбраться из трясины на твердую почву!

Когда вы узнаете из книг, что знаменитый Мерлин был рожден девицей-монахиней, дочерью короля Британии, без участия какого-либо мужчины и что он предрекал будущее точнее, чем сам Тиресий, не спешите повторять вслед за простым людом, что Мерлин — порождение демона-инкуба, поскольку никогда он им не был и все его пророчества никак не связаны с ухищрениями демонов: ведь демон, согласно каббале, — это самое невежественное создание на свете. Согласитесь лучше с Мудрецами, говорящими, что затворничество английской принцессы было нарушено неким сильфом, который, проникшись к ней состраданием, принялся утешать и развлекать ее, сумел ей понравиться, а сын их, Мерлин, воспитан этим сильфом, преподавшим ему все науки и поведавшим обо всех чудесах английской истории.

Не возводите напраслину и на графов Клевских, утверждая, будто их предком был дьявол; согласитесь, что им был сильф, приплывший в те края на ладье, влекомой лебедем, прикованным к ней серебряной цепью. Подарив наследнице графов Киевских несколько детей, сильф в один прекрасный день исчез у всех на глазах, растворившись в воздушной стихии вместе со своей ладьей. Что такого, спрашивается, сделал он вашим ученым, которые клянут его демоном?

Не посягайте, сын мой, и на честь дома Лузиньянов, не приписывайте демонической генеалогии графам Пуатье. Что вы можете сказать об их знаменитой матери?

— Уж не собираетесь ли вы сами, сударь, попотчевать меня сказками о Мелюзине?

— Если вы не верите в историю о Мелюзине, мне придется сдаться без боя, но в таком случае следовало бы предать огню сочинения великого Парацельса, который в пяти или шести местах утверждает, что эта Мелюзина была, конечно же, нимфой. Следовало бы также обвинить во лжи ваших историков, убежденных, что после ее смерти, вернее, после того, как она оставила мужа, Мелюзина являлась своим потомкам всякий раз, когда им грозила беда, а когда кто-либо из французских королей находился при смерти, она, в траурном одеянии, показывалась на большой башне Лузиньянского замка, возведенной по ее повелению. Кроме того, упорствуя в своем мнении, считая Мелюзину демоницей, вы рискуете нажить себе врагов в лице потомков или союзников этой нимфы.

— А как вы думаете, сударь, — спросил я, — не предпочли бы эти господа возводить свою родословную к сильфам?

— Без всякого сомнения, — ответил граф, — но лишь при том условии, если бы они знали то, что я открыл вам. Будь у них хоть проблеск представления о каббале, они поняли бы, что подобная родословная более сообразна с изначальными божьими помыслами относительно того, каким образом должны были люди плодиться и размножаться: дети, рожденные от их браков с сильфами, самые счастливые, самые крепкие, самые умные и самые достославные; Господь возлюбил это племя наипаче всех остальных. Согласитесь, что считать себя потомком этих совершенных, могучих и мудрых созданий куда приятней, нежели числиться в отпрысках какого-нибудь чумазого беса или Асмодея.

— Сударь, — сказал я ему, — наши теологи вовсе не считают, что именно дьявол был отцом тех людей, коих принято называть безотцовщиной. Ведь дьявол — это дух, он не способен к деторождению.

— А вот Григорий Нисский, — продолжал граф, — не согласился бы с этим. Он полагал, что демоны могут размножаться точь-в-точь как люди.

— Я не согласен с ним, — возразил я, — по словам наших ученых, случается и так, что…

— Ах, не повторяйте мне их высказывания, иначе вы неминуемо сморозите какую-нибудь грязную и гнусную глупость. Подумайте только, к каким подлым уловкам они прибегают! Просто поражаешься, как дружно принялась сия братия копаться в навозной куче, с каким старанием расставила она по всем закоулкам бесов, чтобы, воспользовавшись грубоватой праздностью отшельников-чудотворцев, всячески очернить их и заставить вернуться в мир. И все это называется философией! Не кощунствуют ли ваши ученые, утверждая, что Бог потворствует демонам, поощряет все их мерзости, наделяет их даром чадородия, в котором отказано величайшим святым, не обращает внимания на их блуд, создавая для зачатых ими плодов греха души более благородные, чем те, что предназначены для зародышей, зачатых в законном браке? Сообразны ли с религией заявления ваших всезнаек о том, что демон способен обрюхатить девицу во время сна, не нарушив при этом ее девственности? Все это звучит столь же абсурдно, как та побасенка, которую Фома Аквинский, автор в общем-то основательный и даже имевший кое-какие понятия о каббале, как бы в некотором помрачении ума приводит в одном из своих сочинений. Речь идет о девице, спавшей со своим отцом; с ней, по свидетельству раввинов-еретиков, приключилась та же история, что и с дочерью пророка Иеремии, которая вошла в баню после своего отца, в результате чего был зачат великий каббалист Бенсирах. Но я готов поклясться, что вся эта галиматья выдумана какими-то…

— Осмелюсь, сударь, прервать поток вашего красноречия пожеланием, чтобы наши ученые мужи поскорее обратились к теориям, не столь оскорбительным для чувствительных ушей. А еще лучше было бы им не оставить камня на камне от фактов, на которых зиждется этот вопрос.

— Недурное предложение, — продолжил граф. — Но как можно отрицать реальные факты? Поставьте себя на место теолога в горностаевой мантии, а затем вообразите, что к вам, словно к оракулу, является счастливый Дангузерус…

При этих словах графа вошел лакей, объявивший, что меня хочет видеть какой-то молодой господин.

— Но я не хочу, чтобы он заодно увидел и меня, — заявил граф.

— Прошу прощения, сударь, не в моих правилах отказывать во встрече столь знатной особе, — сказал я, — но вы можете на время перебраться в соседний кабинет.

— В этом нет никакой необходимости — я могу просто-напросто стать невидимкой.

— Ах, сударь, — вскричал я, — оставьте при себе ваши бесовские шуточки, ничего смешного в них нет.

— Ну что за невежество, — рассмеялся граф, пожимая плечами, — как вы не понимаете: для того чтобы стать невидимкой, достаточно поместить перед собой заслон от света!

Он прошел в мой кабинет в тот самый миг, когда в дверях показался молодой господин; я извинился перед гостем за задержку, но не стал распространяться о беседах с графом де Габалисом.

Пятый разговор

Проводив важную особу и вернувшись к себе в спальню, я обнаружил, что граф де Габалис уже там.

— Как жаль, — сообщил он мне, — что этому господину суждено в свое время стать одним из семидесяти двух членов синедриона; если бы не это, ему был бы открыт путь в общество великих адептов священной каббалы. Он наделен глубоким, ясным, возвышенным и смелым умом; вот геомантическая фигура, которую я разложил, гадая об этом молодом господине, пока длилась ваша беседа. Мне еще не доводилось видеть столь благоприятных сочетаний, соответствующих поистине прекрасной душе. Взгляните: вот материнская линия — она говорит о его исключительной щедрости. А вот эта линия — дочерняя — предрекает ему пурпурную мантию. Как я зол на него самого и на судьбу, отиимающую у Философии ученика, который, быть может, перещеголял бы и вас. Но на чем мы остановились к моменту прихода вашего гостя?

— Вы, сударь, завели речь о каком-то блаженном, чье имя никогда не встречалось мне в святцах. Кажется, вы назвали его Дангузерусом.

— Припоминаю, припоминаю, — продолжал граф, — я попросил вас поставить себя на место одного из ваших теологов и вообразить, будто к вам является счастливый Дангузерус и приносит нечто вроде сердечной исповеди: "Прослышав о вашей учености, сударь, я пересек горы, чтобы повидаться с ними. Дело в том, что меня одолевает мучительное сомнение. Есть в Италии гора, у подножья которой обитает некая царственная нимфа; ей служит тысяча других нимф, почти столь же прекрасных, как и она сама; ученейшие и знатнейшие люди съезжаются туда со всех концов земли; они любят этих нимф и любимы ими; они ведут счастливейшую жизнь; у них прелестные дети; они поклоняются Богу живому; они никому не вредят; они надеются обрести бессмертие. Как-то раз я прогуливался по этой горе, нимфа-царица заметила меня, и я ей полюбился, она приняла зримый облик, познакомила меня со своими придворными. Увидев, что она воспылала ко мне любовью, Мудрецы стали относиться ко мне чуть ли не как к своему владыке и принялись уговаривать, чтобы я не остался равнодушным к прелестям и вздохам их царицы; она поведала мне о своих сердечных терзаниях, постаралась растрогать меня и, наконец, заявила, что умрет, если я не осчастливлю ее своей любовью, а если уступлю ее мольбам, она будет вечно признательна мне за то, что я одарил ее бессмертием. Рассуждения этих ученых укрепили мой дух, а прелести нимфы тронули мое сердце; я полюбил ее, она родила мне очаровательных детей. Но счастье мое омрачается тем, что римская церковь не слишком-то одобряет подобные браки. Вот я и явился к вам, чтобы вы растолковали мне, кто такая нимфа, кто эти Мудрецы и их дети и не грозит ли мне общение с ними погибелью души?" Итак, господин богослов, что бы вы ответили Дангузерусу?