Долина кукол - Сьюзанн Жаклин

– Ты хочешь писать о войне?

– Конечно. – Он пожал плечами. – Ведь каждый, кто вернулся c войны, полон уверенности, что только он один сумеет написать о ней по-настоящему правдивый роман.

– Так и пиши!

– Во-первых, работа у Генри потребует всего моего времени и внимания. И эта доставшаяся мне очаровательная квартирка далеко не бесплатна. Боюсь, что если в моем лице литература что-то и потеряет, то Генри от этого только выиграет.

Энн поняла, что Лайон как человек не поддается точному определению, его не разложишь по полочкам. Он вовсе не бесстрастен, но всегда будет скрывать свои подлинные чувства под ничего не значащей улыбкой или какой-нибудь странной фразой.

– Может, это и не так, но ты не производишь впечатления труса, – отважилась заметить она.

Глаза Лайона сузились.

– Извини, но что ты имеешь в виду?

– Я хочу сказать, мне кажется, что ты не из тех, кто сдается сразу, даже без сопротивления. То есть если тебе хочется писать, если ты уверен, что тебе есть что сказать, тогда иди и пиши. Если человеку действительно хочется чем-то заниматься, то он должен хотя бы себя в этом попробовать. Когда становишься старше, то разные жизненные ситуации и определенные обстоятельства вынуждают нас идти на компромисс. Но делать это сейчас, когда ты еще так молод, – это все равно что бросить дело, даже не начав его.

Лайон наклонился через стол и, приподняв за подбородок ее лицо, стал внимательно изучать его. Взгляды их встретились.

– Генри тебя совершенно не понимает. Ты совсем не та девушка, о которой он мне столько рассказывал. Твоя невероятная красота – это пока что единственное, в чем он оказался прав. Но ты, как я вижу, настоящий боец!

Энн расслабленно откинулась на спинку кресла, все силы, казалось, покинули ее.

– Я сегодня вообще какая-то сама не своя, как-то вся развинтилась. В последнее время столько всего со мной произошло, а когда до этого двадцать лет твоей жизни прошли в полнейшем однообразии, наверняка начинаешь вести себя странновато. Я имею в виду всю эту историю c Алленом Купером. Поверь мне, я в самом деле только вчера узнала, кто он такой.

– Да забудь ты все то, что рассказал о нем Генри. Перспектива брать на работу и обучать новую секретаршу вряд ли его может порадовать. Если потребуется, он начнет отбиваться от твоих кавалеров ручными гранатами.

– Но Аллен всего лишь мой приятель…

– Счастлив это слышать. – Говоря это, он глядел на нее и уже не улыбался.

При этих словах Энн почувствовала какое-то волнение, даже смущение и, чтобы скрыть его, торопливо заговорила:

– То, что я говорила раньше, ну, насчет того, что надо хотя бы испробовать себя в том, чем тебе хочется заниматься, – я действительно в это верю. Я все это испытала на себе, когда приехала в Нью-Йорк. Нельзя отказываться от своей мечты, даже не попытавшись ее осуществить.

– Мечты у меня, Энн, нет никакой, да и никогда не было. Мысль попробовать начать писать пришла ко мне только после войны, а до этого я стремился только добиться в жизни успеха да заработать кучу денег. Но теперь я совсем не уверен, что это именно то, к чему я стремлюсь. Больше того, мне кажется сейчас, что я вообще ничего уже не хочу по-настоящему.

Неожиданно его настроение опять переменилось, и он улыбнулся:

– Нет, все-таки кое-чего я хочу. Я хочу каждой клеточкой ощущать, как проходит минута, даже секунда, но чтобы проходили они не впустую.

– Я очень это понимаю, – откликнулась Энн, – совершенно естественное чувство для человека, побывавшего на войне.

– Ты так думаешь? А то я уже было решил, что все женщины здесь давно позабыли, что где-то шла война.

– Ты ошибаешься! Мы все почувствовали, что такое война!

– Позволь c тобой не согласиться. Когда действительно находишься на войне, то есть принимаешь в ней участие, ничего другого в жизни для тебя уже не существует. Ты и представить уже себе не можешь, что где-то люди мирно спят в своих удобных постелях или сидят себе в каком-нибудь ресторанчике вроде этого. В Европе все сейчас выглядит совершенно по-другому. Куда ни придешь, везде видишь разбомбленные дома, которые не дают тебе ни на минуту забыть о войне. Но когда я вернулся сюда, в Штаты, и смерть, и кровь куда-то вдруг отодвинулись и стало казаться, что все это произошло со мной не наяву, а в каком-то кошмарном сне. Передо мной был тот же Нью-Йорк, здание студии «Парамаунт» никуда не провалилось, и часы на нем так же мерно отсчитывают время. Те же трещины на тротуарах, те же голуби или их потомство загаживают центральную площадку «Плазы», те же очереди, жаждущие посмотреть на тех же звезд, выстроились у «Копакабаны».

Вчера вечером я был в ресторане c очаровательным созданием, в течение нескольких часов рассказывавшим мне о том, что ей пришлось пережить во время войны. Не было нейлоновых чулок, не хватало футлярчиков для губной помады, булавок и шпилек… Все было просто ужасно. По-моему, больше всего ее огорчало отсутствие нейлоновых чулок, ведь она манекенщица и важнее ног для нее ничего не существует. Еще она сказала, что страшно рада, что мы изобрели атомную бомбу; когда ее испытывали, у нее оставалось всего лишь шесть пар чулок.

– Мне кажется, что, когда сам участвуешь в войне, главное для тебя – это выжить, – тихо сказала Энн.

– Нельзя ничего загадывать наперед, даже думать об этом, – продолжал Лайон. – Живешь только сегодняшним днем. Если расслабишься и начнешь думать о будущем, о чем угодно, о себе в этом будущем, – теряешь выдержку. Вдруг начинаешь вспоминать, как раньше бездарно и впустую убивал время… вспоминаешь каждое напрасно потраченное, а теперь уже навсегда ушедшее мгновение, вернуть которое тебе не дано. Только тогда понимаешь, что самое ценное в жизни – это время, потому что время – это и есть сама жизнь. Единственное, чего ты не сможешь вернуть ни за что на свете. Можно потерять и снова вернуть свою девушку… или же найти себе другую. Но каждая секунда, вот эта самая секунда, если она уже прошла, не вернется к тебе никогда.

Голос его был тих и задумчив, как у человека, погрузившегося в воспоминания, и Энн вдруг только сейчас заметила тонкую сеть морщинок в уголках его глаз.

– Я видел там одного капрала, мы как-то остановились на ночлег в полуразрушенном амбаре. Спать никому из нас не хотелось, он сидел, разминая между пальцами комок земли, и все говорил, какая там земля хорошая. Кажется, у него где-то здесь, в Пенсильвании, была ферма. Он стал рассказывать мне, сколько неприятностей у него было c персиковыми деревьями, говорил о своих планах по возвращении домой. Он хотел расширить ферму. Он хотел, чтобы его детям, когда они вырастут, досталась хорошая ферма. Но его очень беспокоила земля, почва там была неплодородная. Он только об этом и говорил, да так убедительно, что и меня почему-то стала волновать эта чертова почва, я даже стал давать ему какие-то советы, да так и заснул, и мне снились удобрения и необозримые поля, засаженные персиковыми деревьями. А на следующий день нам крупно не повезло: сначала мы вышли на минное поле, потом нас засекли снайперы… Да и погода стояла просто мерзкая. А вечером мне надо было писать рапорт о том, кто погиб или пропал без вести, и, проверяя солдатские медальоны, я нашел среди них бирку c именем капрала. Я сидел и не мог отвести от нее глаз. Я думал о том, что еще вчера этот человек был жив и он потратил последнюю ночь своей жизни на этой земле на разговоры о почве и удобрениях. А теперь его кровь удобрит почву чужой для него земли.

Лайон взглянул на Энн и опять улыбнулся:

– Сейчас я убиваю уже твое время, рассказывая об этом.

– Нет-нет, пожалуйста, продолжай.

Он снова как-то странно посмотрел на нее:

– Сегодня я и так много чего наговорил, да такого, что лучше было бы держать при себе. – Он сделал знак официанту принести счет. – Я и так отнял у тебя слишком много времени. Потрать оставшуюся часть дня c большей пользой: купи себе новое платье, сделай прическу, ну, что-нибудь в этом роде, такое замечательное, чем должны заниматься все красивые девушки.