Другая любовь - Михаил Ливертовский

… На свежем воздухе я пришел в себя и на вопрос дежурного по станции Кунгур, «в какой помощи нуждаюсь», ответил:

– «Где находится телеграф? Работает?». Дежурный указал на здание станции, сказал, что в зале ожидания, сразу увижу…

… А в глаза бросились – чисто подметенный перрон, сверкающие окна зала ожидания. А само задание небольшого вокзальчика показалось высеченным из цветного камня, прямо вот так – из самой горы! Ни дать – ни взять – малахитовая шкатулка. Изящное сооружение, окруженное всевозможными хвойными деревьями, припорошенными чистым-чистым, белым-белым, местами слегка отливающим зеленью снегом – и создавали, должно быть, эту иллюзию! В благоустроенном зале ожидания все работало… камера хранения, буфет – с розовощекой полногрудой буфетчицей за вкусно пахнущим прилавком, продукты, товары – по карточкам и по коммерческим ценам (мне довелось впервые услышать о таком понятии и такой форме торговли), работала касса, билетная касса (работала!). Работал киоск-мага – зинчик, торгующий изысканными сувенирами… Вспомнился вокзал той узловой станции, на которой наша группка пересаживалась, и подумалось, что чего-то не может быть – Той жизни или – Этой…

… Все это произвело на меня такое впечатление, что я чуть не забыл, зачем сошел на этой станции! Здесь все напоминало сказы Павла Петровича Бажова: просыпающийся утренний горный пейзаж, картинно смотревшийся в оконных рамах. Какая из этих гор медная, а какая золотая?.. Даже пассажиры, отдыхающие в станционном зале, напоминали героев Бажовских сказов, многие походили на описанных писателем золотоискателей, на «рудобоев», знаменитых «горщиков» – тут совсем не было видно военных – только виделся трудовой люд. И уже верилось – кто-то из них обязательно должен быть Данилой-мастером…

… Окошко под большой отчетливой надписью «телеграф» напомнило, зачем я здесь. Пока я, хромая, ковылял к окошку, то сочинял текст телеграммы, в которую пытался втиснуть все-все, что я передумал в пути, все, что услышал и, что предстало моему взору здесь на родине «Малахитовой шкатулки»…

… За окошком увиделась немолодая, немого уставшая, красивая темноволосая с седеющими висками, деловая женщина. Она на чем-то очень сосредоточилась – должно быть, отправляла или принимала телеграмму. Но все же сумела дать знать, что заметила меня, приподняв указательный палец и тихо, правда, так, чтобы я услышал, сказала: – «секундочку!». Мне очень понравилось, как она меряет время – даже не минутами, секундами!.. И, действительно, ее рабочая секунда продлилась не намного дольше той, которую отмерила секундная стрелка на больших часах, висевших над телеграфным аппаратом. Я тоже постарался очень кратко изложить, что мне нужно. В ответ – телеграфистка тем же самым «рабочим» пальцем деловито указала на полочку – рядом с окошком. Там лежали – короткая инструкция (под стеклом), стопка телеграфных бланков, две изящные ручки для письма (выточенные из какого-то цветного камня), не менее привлекательная, кажущаяся малахитовой – чернильница (тогда еще не было в обращении ручек-самописок). Заметив мой растерянный вид, рыжую бороду, телеграфистка улыбнулась серыми всепонимающими глазами и тихо сказала: – «Там все есть»…

… Я привычно, быстро надписал адрес: «Москва, 100, 3-я Звенигородская 5/9 – 21…», только на секунду остановился – не знал, как написать: «Зорьке»… или… «Зореньке»… чтобы не терять времени, вывел: «Лаврентьевой»… и все же – добавил: «Зорьке!».. Остро почувствовав, как время плюс крохотное пространство бланка безжалостно ограничивают мои возможности, я резко сократил задуманный ранее текст и начертал тогда… приведенные уже в начале рассказа слова, вошедшие навсегда в историю нашей семьи:

– «22 встречай на Северном… поезд – такой-то, вагон – такой-то гвардии Мишка»…

… Проверяя мой текст, телеграфистка дважды строго вскидывала на меня серые глаза и спрашивала: (первый раз) – «Зорька», это что, кличка, имя – нельзя ли заменить, опустить? А то на другом конце провода – еще не поймут о чем речь – спутают адрес…» Я замотал головой – нет-нет. А во второй раз – остановив карандаш на моей подписи «гвардии Мишка», спросив: – «Оставить?!», и получив утвердительный ответ, она отодвинула от себя на вытянутых руках бланк, прищурила глаза, чтобы рассмотреть текст, как обычно рассматривают художественное произведение, и сказала с грустью: – «Я хотела бы получить такую… … Как много боли было в этих словах!.. Я пробовал понимающе кивать. Попробовал улыбнуться, но не получилось – не сумел… Приемщица назвала какую-то небольшую сумму денег (не помню уже какую), которую я должен был уплатить за пересылку и доставку телеграммы. Пока я доставал деньги она быстро, даже, я бы сказал, артистично – набрала на телеграфном аппарате мой текст. И в знак окончания работы – элегантно раскинула руки. Я достал крупную по тем временам денежную купюру, протянул ей, и с жестом, тоном подгулявшего завсегдатая московских ресторанов сказал: – «Сдачи не надо…». Телеграфистка, отсчитывая сдачи, серьезно запротестовала. А я, заслышав звон станционного колокола, возвестившего об отправлении поезда, оставив без ответа ее возражения, устремился, к выходу на перрон. Превозмогая боль непослушной ноги, я едва доковылял до шикарного выхода из зала ожидания, когда в ответ на сигнал колокола прозвучал свисток главного кондуктора, и поезд тронулся. Догнать его у меня уже не хватило бы сил, и я в отчаянии остановился, с горечью посмеиваясь над собой – Зорька получит телеграмму, а я, получилось – посмеялся над ней… зазимовав на сказочной станции Кунгур…

И зазимовал бы, если бы в тот миг не распахнулись зеркальные двери зала ожидания, не вбежали бы друзья-морячки, не подхватили меня на руки, не рванули бы со всех ног вдогонку за поездом, приговаривая: – «Ну, ты и даешь, лейтенант! Разве так можно?» Что «можно», они не объяснили – некогда было. Но я все-таки успел заметить, – ребята то ли с испугу забыли, что привычно величали меня полковником, то ли, «не простив моего легкомыслия», «понизили в звании». Но, несмотря на это, через несколько мгновений я уже стоял на площадке вагона, тут же за мной на подножку вскочили и мои спасители. Правда, на площадку подняться уже не могли – там не было места. Площадка и тамбур были переполнены сочувствующими и любопытными нашими дорожными спутниками. Они со страхом наблюдали и обсуждали случившееся: – «Ой… так же можно было опоздать!..Как так можно?.. ОЙ!.. Надо же…» Кое-кто попробовал меня ощупать – все ли у меня на месте, не повредил ли чего?.. Но друзья-моряки даже во «взвешенном состоянии» не переставали меня опекать, и скомандовали любопытным:

– «Руки!», что означало – прочь от его (моего) тела.

… А на чистом перроне, на котором ни в какую погоду не увидишь иголочки. Ни еловой, ни сосновой, – ветки, которых нависали над станционными строениями и шумно раскачивались, приветствуя прибывающие и убывающие поезда! Так вот – на этом чистом-чистом перроне стояли: дежурный по станции, нервно перебиравший в руках желтый и красный флажки, не зная, какой из них, наконец, показать машинисту нашего поезда, и телеграфистка с зажатой в кулаке сдачей – стояли и растеряно-сочувственно смотрели нам вслед…

… Дежурный – высокий, статный, с манерами и поведением, достойными сказочного места службы – наверняка быстро придет в себя. В его практике, должно быть, и не такое случалось! А вот телеграфистка, вполне возможно, с таким отправителем сталкивалась впервые. Но и она вскоре найдет решение «проблеме» – адрес Зорин ей известен и имя отправителя. Так что вслед за телеграммой «22-го встречай…» Зоря получит деньги с припиской «для гвардии Мишки сумма за вычетом по тарифу Кунгур»…

… Представляете?! Зоренька-девонька получает две телеграммы, которые могут озадачить и бывалого мужика!

… Когда проводнику нашего вагона, удалось, наконец, утрамбовать переполненную пассажирами площадку, тамбур и закрыть вагонную дверь, он недобро скомандовал: – «Граждане! Спектакль кончился, просьба очистить помещение!»

… Потом в вагоне, сильно раскачивающемся, потому что поезд уже набрал скорость, я медленно, передаваемый из рук в руки заботливыми соседями, продвигаясь к своему месту, совершенно четко стал ощущать, как рассасывается боль в моей поврежденной ноге. Удавалось надежнее на нее ступать… Когда же я достиг цели, то нога вообще перестала о себе каким либо образом напоминать! Но, свободно развалившись на своем лежбище, я остро ощутил, что никак не хочет рассасываться запутанность моих чувств, меня терзали противоречивые мысли…

… То я в своем воображении (в который раз!) выскакивал из вагона и мчался, перегоняя поезд, чтобы явиться к Зорьке раньше телеграммы, чтобы своими словами, взглядом, руками объяснить, почему, для чего явился…

… Ну, какое впечатление может произвести на Зорьку, на ее близких, соседей, друзей смелый, мягко говоря, текст моей телеграммы? Почему я решил дать телеграмму ей, а не своему товарищу, который мог бы ее как-то подготовить???!..