Призрак Анил - Майкл Ондатже

Он вытащил из пластикового контейнера новую карбидированную иглу, прикрепил к ручному скребку и принялся очищать кости первого скелета от фрагментов грязи. Затем взял тонкий шланг и осторожно, словно стараясь охладить ожог у ребенка, подул в него, водя им над каждой костью. Затем, окунув кисть из верблюжьего волоса в тарелку, стал наносить слой защитного пластика на кости, двигаясь вниз по позвоночнику и ребрам. Затем перенес лампу с зажимом ко второму столу и начал обрабатывать второй скелет. За ним третий. Когда он подошел к столу, на котором лежал Моряк, то, повернув боком пяточную кость, обнаружил сделанную Анил бороздку глубиной в сантиметр.

Сарат потянулся, вышел из света в темноту, нашарил в шкафу бутылку с араком и принес с собой к столу Моряка в конус света. Было около двух ночи. Покрыв пластиком все скелеты, он сделал на каждом пометки и сфотографировал три скелета спереди и сбоку.

Работая, он пил. Комната наполнилась резким запахом пластика. В трюме не было отверстий, через которые мог бы поступать свежий воздух. Сарат с шумом отпер дверь и поднялся на палубу с бутылкой арака в руке. Перед ним лежал темный Коломбо — комендантский час. Было бы хорошо пройтись по городу пешком или проехать на велосипеде. Напряженная тишина блокпостов, роскошные старые деревья вдоль Соломон-Диас — Мавата. Однако в порту кипела жизнь, на воде колыхался свет буксиров, сверкали белые лучи тракторов, перевозящих грузы на причале. Было три или четыре часа ночи. Он запрет лабораторию и будет спать на корабле остаток ночи.

В трюме по-прежнему стоял сильный запах пластика. Сарат вынул из шкафа запечатанную пачку биди, закурил сигарету и вдохнул в себя ее густой, смертоносный аромат. Взял лампу и подошел к Моряку. Оставалось его сфотографировать. Что ж, сделай это сейчас, сказал он себе, и сделал два снимка — анфас и в профиль. Он подождал, пока снимки, сделанные «поляроидом», не проявятся, помахивая ими в воздухе. Когда фотографии Моряка были готовы, он положил их в конверт из оберточной бумаги, заклеил, надписал адрес и сунул в карман пиджака.

У трех других скелетов череп отсутствовал. У Моряка он был. Сарат положил недокуренную сигарету в металлическую раковину и наклонился вперед. Разрезав скальпелем связки, соединяющие череп с шейным отделом позвоночника, он отделил его. Потом перенес к себе на стол. Огонь не добрался до головы, поэтому лобная, слезная и скуловая кости были гладкими, а соединявшие их швы плотными. Сарат завернул череп в пленку и уложил в большой хозяйственный пакет с надписью «Кунданманс». Затем вернулся и сфотографировал Моряка дважды, уже без черепа, спереди и сбоку.

РОЩА АСКЕТОВ

Теперь, более чем когда-либо, он был уверен, что ему и Анил требуется помощь.

Эпиграфист Палипана несколько лет находился в центре националистически настроенной группы историков, в конце концов отвоевавшей археологическую власть на Шри-Ланке у европейцев. Он сделал себе имя переводами манускриптов на пали,[9] а также публикацией и переводом наскальных надписей Сигирии.[10]

Палипана, стоявший во главе общественного движения сингалов, был автором блестящих научных трудов, опиравшихся на обширные исследования и глубокое знание контекста древних культур. В то время как Запад видел в истории Азии далекий горизонт, где Европа соединялась с Востоком, Палипана видел свою страну во всем ее многообразии и цвете, а Европу просто как часть земли на конце азиатского полуострова.

В 1970-х годах прошел ряд международных конференций. Академики на шесть дней прилетали в Дели, Коломбо и Гонконг, рассказывали свои лучшие истории, знакомились с жизнью бывших колоний, а потом возвращались в Лондон и Бостон. В результате было признано: хотя у европейской культуры древние корни, азиатская культура еще древнее. Палипана, к тому моменту самый уважаемый ученый на Шри-Ланке, посетил одно из подобных собраний и больше никогда на них не являлся. Он был скромным человеком, не терпевшим формальностей и церемониальных тостов.

Три года учебы у Палипаны были самыми трудными в академической жизни Сарата. Студентам вменялось в обязанность подтверждать все свои предположения. Каждый клинописный знак наскальных надписей, каждую извилину следовало многократно воспроизвести на страницах журналов, на песке, на классной доске, пока они не войдут в твои сны. Первые два года Сарат считал Палипану скупым на похвалу и скорее скупым, чем скромным, в жизни. Он был, казалось, не способен делать комплименты и никого не угощал едой или напитками. Его брат Нарада, у которого не было машины и который всегда просил его подвезти, поначалу произвел на Сарата такое же впечатление, но он оказался щедрым на время, щедрым на дружбу и смех. Палипана всегда берег себя для языка истории. Когда дело касалось публикации его работ, он был тщеславен и неуступчив, требуя двухцветных диаграмм на хорошей бумаге, которая могла бы выдержать воздействие климата и фауны. Его бульдожья хватка ослабевала только после выхода книги, и он отправлялся с пустыми руками в другую эпоху или другой регион страны.

История всегда была с ним рядом. Каменные развалины королевских бассейнов и водяных садов, погребенные города. Националистический пыл, который он исповедовал и использовал, предоставлял ему и тем, кто с ним работал, включая Сарата, безграничные возможности для наблюдения и интерпретации фактов. Казалось, он способен написать трактат о любом священном заповеднике.

Палипана начал заниматься археологией уже в зрелом возрасте. И сделал карьеру не с помощью семейных связей, а потому, что знал языки и технику исследования лучше своих коллег, стоявших выше по служебной лестнице. Он был не из тех, кто быстро нравится, так как утратил обаяние еще где-то в юности. У него оказалось всего четыре преданных ученика. Одним из них был Сарат. К шестидесяти годам он рассорился со всеми. Ни один из четверых не простил ему пережитых унижений. Однако его ученики по-прежнему верили в две вещи — вернее, в три: в то, что он лучший археолог-теоретик в стране, что он почти всегда прав и что, несмотря на свой успех и славу, он продолжает жить гораздо скуднее любого из них. Возможно, потому, что был братом монаха. Гардероб Палипаны свелся к двум одинаковым костюмам. Старея, он все меньше связывал себя с земным миром, если не считать его непреходящего тщеславия, касавшегося публикаций. Сарат не видел его несколько лет.

За эти годы Палипана был безжалостно изгнан из научного сообщества. Все началось с публикации ряда исследований, посвященных наскальным надписям, которые произвели фурор среди историков и археологов. Палипана открыл и перевел тексты, объяснявшие политические течения и дворцовые перевороты на острове в шестом веке. Его труд приветствовали в иностранных и отечественных журналах, пока один из учеников Палипаны не высказал мнение, что никаких доказательств того, что эти тексты существуют, нет. Что они являются фикцией. Группе историков не удалось обнаружить надписей, о которых писал Палипана. Никто не мог отыскать ни слов умирающих воинов, которые тот цитировал и переводил, ни строк королевских манифестов, ни даже эротических стихов на пали, якобы написанных влюбленными вельможами и их наперсницами, имена которых никогда не упоминались в «Кулавамсе».[11]

Поначалу казалось, что стихи, опубликованные Палипаной, положили конец дебатам и спорам, которые велись историками; его безупречная репутация ученого, который всегда опирался на тщательно проведенное исследование, не позволяла усомниться в их существовании. Теперь же у многих возникло подозрение, что он построил свою карьеру только для того, чтобы проделать с миром этот фокус. Хотя, возможно, для самого Палипаны это был не просто фокус и вовсе не обман; возможно, для него это был не ложный шаг, а шаг в иную реальность, заключительная сцена длинного, безошибочного танца.

Однако никого этот странный акт не восхитил. В том числе его академических последователей. И даже его учеников, включая Сарата, которых он всегда осуждал за небрежность и неточность. Этот жест, «жест Палипаны», был расценен как предательство принципов, на которых он построил свою репутацию. Подлог мастера — это не просто злая выходка, это насмешка. Только самый невинный взгляд был способен увидеть в этом поступке автобиографический или, возможно, химический распад.

Надписи на крепости Сигирия расположены на выступе скалы, на четырехсотметровой высоте. Они старше более известных изображений небесных дев на «зеркальной стене» и высечены, вероятнее всего, в шестом веке. Выцветшие тускло-желтые письмена — загадочные утверждения, лишенные какого-либо контекста, — всегда притягивали историков своей таинственностью, сам Палипана посвятил пятнадцать беспокойных лет их изучению. Как историк и ученый, он подходил к любой проблеме с разных сторон. Слушать женщину из касты дхаби, стиравшую белье в недавно обнаруженном пруду на скале, или работать рядом с каменщиком ему нравилось больше, чем говорить с профессором из университета Перадении. Его подход к письменам опирался не столько на знание исторических текстов, сколько на практическое знание местных ремесел. Его глаза распознавали в неправильной линии на поверхности скалы гармонию изображенного плеча.