Воздаяние - Ольга Михайлова

Тот усмехнулся и кивнул.

— Это Феличиана, Розамунда и Катарина Корсиньяно, — язвительно пояснил он, — дочки нашего подеста, как он сам говорит, его позор.

— Почему? — изумился Альбино.

— У него пять дочерей и только недавно жена родила ему сына, на что он уже перестал и надеяться. Двух старших дочек он выдал замуж, остальные на выданье, что до младшей… Тут лучше не рисковать, — гаер насмешливо прищурился, но что он имел в виду, Альбино не понял.

Однако вскоре эта загадка прояснилась. К девице, оставшейся неприглашенной, медленно приблизился мессир Монтинеро и опустился рядом на скамью, с улыбкой заметив девице, что она прелестно выглядит и, если ей хочется потанцевать, он к её услугам. Красавица обернулась к нему, смерив прокурора злым взглядом, и объявила, что танцевать не хочет.

— Правильно, — одобрил её мессир Лоренцо, — что прыгать-то без толку? Гораздо умнее употребить время для рассудительной беседы. Итак, как я уже говорил вам, дорогая синьорина, я достроил дом на купленном участке в контраде Орла и теперь намерен жениться. Поглядев вокруг, я остановил свой выбор на вас. С вашим отцом мы понимаем друг друга, приданое ваше меня устраивает, остается заручиться согласием невесты. Вы согласны?

Катарина Корсиньяно покачала головой.

— Я уже говорила вам: нет, и никогда не соглашусь.

— «Никогда» — тяжелое и мрачное слово, синьорина, — спокойно отозвался Монтинеро, — со своей сторону замечу, что абсолютно не вижу для вас причин отказывать мне. Это нелепо. За мной вы будете жить, как за каменной стеной, в холе, покое и сытости. Я не беден, не увечен, не крив и не хром. Я здоров и для мужчины достаточно благообразен. Не вижу ничего, что могло бы помешать мне стать хорошим мужем и отцом нескольких ребятишек, коих вы мне народите.

На щеках красавицы вспыхнул румянец, крылья тонкого носика раздулись, однако, это не испортило ее красоту, а, скорее, придало ей ещё большую прелесть.

— Мне жаль, мессир Монтинеро, но я вижу такие причины.

— И в чём же они? — хладнокровно поинтересовался прокурор.

— В вашем дурном нраве! Надеюсь, вы не будете оспаривать того, что именно вы сделали все, чтобы отвадить от меня всех моих кавалеров? Даже мой кузен теперь здоровается со мной с опаской! Все они шарахаются от меня, как от прокаженной. И вы скажете, что это дело не ваших рук?

Монтинеро покачал головой, удивленно оглядывая свои крупные руки.

— Моих рук? Рук я тут не прикладывал, уверяю вас, очаровательная синьорина. Я действительно сказал в неком обществе, что намерен жениться на младшей дочери мессира Корсиньяно, Катарине, которая пленила мое сердце ангельской красотой и легким, игривым нравом. Там были некоторые из тех господ, кого раньше именовали «вашими кавалерами», но, уверяю вас, ни один из них не прислал мне вызова и ни словом не возразил. Хороши кавалеры… — он брезгливо сморщил нос, — но я ничего не делал для того, чтобы, как вы изволили выразиться, «отвадить их». Не отваживал, нет, — Монтинеро покачиванием головы подтвердил сказанное, — не думал даже.

— И если кто-то из них будет ухаживать за мной, вы ничего не сделаете?

— Напротив! Даже помогу им. Коли вы и впрямь нуждаетесь в галантностях жалких вертопрахов и комплиментах ничтожных ветрогонов, почему нет?… Кого вы хотите видеть у своих ног? Вон ваш бывший поклонник, мессир Пини, он танцует с вашей сестрицей. Хотите, он до вечера не отойдет от вас и будет говорить вам те затасканные любезности, которые сейчас говорит ей?

— Вы издеваетесь надо мной! — девица подлинно кипела, глаза ее гневно сверкали, прядь волос выбилась из прически и упала на грудь, но в итоге она похорошела еще больше, — они просто боятся вас, вот и всё! А если бы не боялись…

— То были бы смельчаками, — закончил мысль прокурор, правда, совсем не ту, что имела в виду девица. — Но зачем вам трусливые поклонники? Держать возле себя труса — не уважать себя, синьорина. Трус посылает угрозы только тогда, когда он уверен в безопасности, я же такой уверенности не даю, это понятно. Но источник страха этих людей — в их сердце, а не в руках устрашающего.

— И вы считаете, что поступаете благородно? Скажите честно, вы считаете себя порядочным и благородным человеком? — девица оперлась руками о стол и наклонилась к лицу своего поклонника.

Тот ничуть не смутился.

— Я прежде всего сильный и бесстрашный человек, синьорина. Что до благородства и чести, или того, что этим называется… Знаете, как ни странно, самое скверное в порядочных людях — именно трусость. Они бранятся, возмущаясь несправедливостью, потом умолкают, садятся ужинать с крахмальной салфеткой на груди, вечером ложатся спать на мягкие подушки и всё забывают. Для истинного благородства обязательно именно бесстрашие. Разве можно без мужества искать истину или заботливо хранить любовь?

Девица на миг замерла, не сразу найдя ответ, её же собеседник лениво продолжил:

— Честь же подлинная… — он задумался, — это сложно. Трусость часто спрашивает нас: опасно ли это? Ум оценивает — разумно ли это? Тщеславие вопрошает: принесет ли это славу? Но честь задает только один вопрос: истинно ли это? И приходит время, когда нужно занять позицию, которая не будет ни безопасной, ни разумной, и не принесет славы, но её нужно занять, потому что она истинна. Человек чести так и сделает. В этом смысле я честен.

— Я поняла, — кивнула Катарина, — вы не сочли нужным покорять меня, ибо проще было разогнать моих женихов, а теперь ещё готовы назвать это честным. Стало быть, я обречена стать вашей женой или умереть старой девой, ибо никого другого вы ко мне не подпустите?

Лоренцо Монтинеро улыбнулся.

— Ваша понятливость делает вам честь, милейшая синьорина. Буду искренен: ваша красота пленила мое сердце, но мало ли красавиц в свете? Нет, вы покорили меня именно разумностью, пониманием тех вещей, которые обычно девицы ваших лет понимают только тогда… когда уже поздно бывает их понимать.

Альбино не показалось странным, что мессир Монтинеро выбрал себе в невесты синьорину Корсиньяно, ибо девица была прекрасна даже в гневе, но методы его ухаживаний он не мог не счесть странными. Закончилось же общение прокурора с дочерью подеста и того страннее.

— Вы надоели мне с вашей грубой лестью, — отрезала девица, — я хочу танцевать, а так как вам не нравятся танцы, я заставлю вас плясать до упаду.

Монтинеро пообещал ей упасть, но только на неё сверху — на брачном ложе сразу после венчания, и повёл к танцующим.

Глава V. Тихий ужас

Тут внимание Альбино отвлёк новый гость, появившийся в воротах. И не мог не отвлечь, ибо его вид приковал к себе взгляды всех собравшихся, свободных от танцев и любовных интрижек. Это был полноватый толстогубый человек лет пятидесяти, восседавший на муле. Ноги его в щегольских сапогах плотно облегали бока животного, но едва он слез вниз, обнаружилась причина такого прилегания: между колен приехавшего могло свободно, не задев их, пролететь пушечное ядро. Но кривизна его ног не шла ни в какое сравнение с округлостью брюшка, выпиравшего из-под дублета, как у живот матроны на сносях. Лоб мужчины, высокий и лысеющий, почему-то украшал лавровый венок, делая его похожим на сатира Силена. Сходство с безотлучным спутником Вакха усугублялось маленькими поросячьими глазками и носом, похожим на пятачок.

— О, Боже… — из уст сидящего рядом с Альбино Франческо Фантони вырвался стон. — Это Сильвио, где моя чаша с цикутой? Тихий ужас…

Увенчанный лавром сразу направился туда, где трапезовал Пандольфо Петруччи с приближенными, а из осторожных расспросов Фантони Альбино выяснил, что это — Сильвио Леони, необычайно плодовитый творец, одописец мессира Петруччи, создатель возвышенных од и славословий, который из-за любви к обильным возлияниям и страданий от их последствий был прозван Блевони. Фантони зло обронил, что этим же эпитетом можно обозначить и все поэтические творения Сильвио, но самое ужасное не это…

— Боюсь, нам придётся насладиться чтением его виршей, я угадал это по физиономии, вчера он перепил в кабачке Джанмарко, ночью у него явно был понос… тьфу, порыв вдохновения, я хотел сказать… — горестно пробормотал Франческо, — ох, чует сердце, быть беде. В прошлый раз, когда он захватил нас всех в парадной зале мессира Ручелаи и начал читать свою новую поэму, у меня разболелись зубы и виски сдавило, как обручем…. Не удрать ли, пока не поздно, а?

Но было поздно. На поляне появились Пандольфо Петруччи, Антонио да Венафро, епископ Квирини, подеста, хозяин праздника мессир Палески и Фабио Марескотти. Слуги владельца виллы скликали гостей в круг, музыкантам, веселящим танцоров, было велено замолчать. Альбино успел заметить прокурора Монтинеро, на физиономии которого при виде мессира Сильвио проступило нечто от педагога, твёрдо решившего отходить тупого ученика мокрыми розгами. Мессир же Венафро неожиданно для монаха извлёк из кармана веер, хоть на поляне дул свежий ветерок и было совсем не жарко. Подеста, напротив, потребовал у слуги, принесшего ему стул, доставить сюда его теплый плащ, а монсеньор епископ Квирини, послав Леони взгляд христианского мученика, бросаемого по приказу императора Диоклетиана в пасть льва, тем не менее скромно сел на предложенное ему место у возвышения, с которого поэт должен был читать стихи, покорно и печально склонив голову, словно служа иллюстацией старинного духовного напева: «Вот плоть святая для креста, какие муки ждут Христа…»