Инес души моей - Исабель Альенде

Я так и не привыкла к движению волн, скрипу рей, скрежету железа и непрестанному клокотанию парусов на ветру. По ночам я не могла заснуть. Днем я мучилась от тесноты и взглядов мужчин, которые смотрели на меня, как голодные псы на еду. Мне приходилось бороться за то, чтобы поставить на очаг наш котелок, и за то, чтобы уединяться в гальюне, который представлял собой ящик с дырой над бездной океана. Констанса, в отличие от меня, ни на что не жаловалась и казалась даже довольной. По прошествии месяца путешествия запасы продовольствия стали заканчиваться, а выдачу воды, уже вонючей, строго ограничили. Я перенесла клетку со своими курами в нашу каюту, потому что стоило их оставить без присмотра, как пропадали яйца, и два раза в день, привязав шнурком за лапу, выгуливала птиц по палубе.

Однажды мне пришлось воспользоваться чугунной сковородой, чтобы защититься от самого дерзкого из всех матросов, некоего Себастьяна Ромеро. Я до сих пор помню это имя, потому что знаю, что нам с ним суждено встретиться в чистилище. В хаосе корабельного быта он не упускал ни малейшей возможности завалиться на меня, объясняя свою неустойчивость сильной качкой. Я несколько раз говорила ему, чтобы он оставил меня в покое, но это только еще больше распаляло его. Однажды ночью он застал меня одну в малюсеньком пространстве под палубой, где располагалась кухня. Прежде чем ему удалось схватить меня, я затылком почувствовала его зловонное дыхание и, недолго думая, резко повернулась и стукнула его сковородкой по голове, точно так же, как несколькими годами ранее поступила с беднягой Хуаном де Малагой, когда тот попытался ударить меня. Голова у Себастьяна Ромеро оказалась не такой крепкой, как у Хуана, и матрос, раскинув ноги, повалился на пол, где и оставался без движения несколько минут, пока я искала какие-нибудь тряпки, чтобы перевязать ему голову. Кровотечение у него было не такое сильное, как можно было бы опасаться, но лицо потом распухло и сделалось цвета баклажана. Я помогла ему подняться, и, так как никому из нас не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал о произошедшем, мы договорились, что Себастьян «ударился головой о балку».

Среди пассажиров корабля был некий хронист и рисовальщик по имени Даниэль Бельалькасар, на которого короной была возложена задача рисования карт и записи наблюдений. Это был мужчина лет тридцати с лишним, поджарый и крепкий, с угловатым лицом и желтоватой кожей, как у андалусца. Он часами ходил от носа корабля к корме и обратно, чтобы поддерживать мышцы в тонусе, носил короткую косичку и золотую серьгу в левом ухе. Единственный раз, когда кто-то из команды позволил себе отпустить шуточку в его адрес, он ответил насмешнику сокрушительным ударом в нос, и больше его никто не беспокоил.

Бельалькасар начал путешествовать очень молодым и успел побывать в дальних странах Африки и Азии. Как-то он рассказал нам, что однажды он попал в плен к Барбароссе, грозному турецкому пирату, и его продали в рабство в Алжир, откуда ему удалось сбежать спустя два года, пережив множество тягот. Он всегда носил под мышкой толстую тетрадь в парусиновой обложке, куда записывал свои мысли мелкими, как муравьи, буквами. Он развлекался тем, что рисовал моряков за работой и — особенно часто — мою племянницу.

Констанса готовилась уйти в монастырь и одевалась как послушница, в платье, сшитое ею самой из бурого сукна, а голову покрывала платком из той же ткани: он закрывал ей пол-лба и завязывался под подбородком, не оставляя на виду ни единого волоса. Однако даже это ужасное одеяние не могло скрыть ни ее горделивой осанки, ни прекрасных глаз, черных и сияющих, как маслины. Бельалькасару сначала удалось упросить ее позировать ему, потом — уговорить снять с головы платок и наконец — чтобы она распустила старушечью кичку и позволила ветру играть ее черными кудрями. Что бы там ни значилось в скрепленных государственными печатями документах о чистоте крови нашего семейства, я подозреваю, что в наших жилах течет немалая доля сарацинской крови. Констанса без своего ужасного платья походила на одалиску на турецких коврах.

Пришел день, когда провизии осталось так мало, что мы начали голодать. Тут я вспомнила о своих пирожках и убедила кока — негра из Северной Африки с лицом, испещренным шрамами, — дать мне немного муки, жира и вяленого мяса, которое я, перед тем как готовить, вымочила в морской воде. Из своих собственных запасов я добавила маслины, изюм, вареные яйца — мелко нарубленные, чтобы их казалось больше, — и тмин, дешевую приправу, которая Придает кушаньям очень интересный вкус. Я бы что угодно отдала за пару луковиц, которых так много было в родной Пласенсии, но на корабле лук давно вышел. Я приготовила начинку, замесила тесто и зажарила пирожки — потому что печки не было. Пирожки стали пользоваться таким успехом, что начиная с того дня почти все стали приносить мне что-нибудь из своих личных запасов для начинки. Я делала пирожки с чечевицей, с горохом, с рыбой, с курицей, с колбасой, с сыром, с осьминогом и даже с акулой — и таким образом заработала уважение всей команды и пассажиров. Но еще больше меня стали уважать после бури, когда мне пришлось прижигать раны и врачевать переломы нескольким морякам, чему я научилась, помогая монашкам в больнице в Пласенсии.

Это было единственное достойное упоминания происшествие, если не считать бегства от французских корсаров, подстерегавших испанские корабли. Если бы пиратам удалось нас настичь, то — как объяснил капитан Мануэль Мартин — нас ожидал бы печальный конец, потому что они были очень хорошо вооружены. Поняв, какая опасность нависла над нами, мы с племянницей опустились на колени перед алтарем Девы Заступницы и обратили к ней горячие мольбы о спасении. Она услышала наши молитвы и совершила чудо: послала такой густой туман, что французы потеряли из виду наш корабль. Правда, Даниэль Бельалькасар сказал, что этот туман висел над водой еще до того, как мы начали молиться, и рулевому нужно было лишь направить судно туда.

Этот Бельалькасар был человек маловерный, но занятный. По вечерам он развлекал нас рассказами о своих путешествиях и о том, что ожидает нас в Новом Свете. «Там нет ни циклопов, ни великанов, ни людей с четырьмя руками или с песьими головами, но, без сомнения, вы встретите там множество дикарей и злодеев, особенно среди испанцев», — шутил он. Он уверял нас, что не все жители нового континента дикари: ацтеки, майя и инки гораздо цивилизованнее нас, — по крайней мере, они моются и не кишат вшами.

— Алчность, одна лишь алчность правит там, — продолжал он. — Тот день, когда мы, испанцы, впервые ступили на эту новую землю, стал последним для тамошних цивилизаций. Поначалу они приняли нас хорошо. Любопытство взяло верх над осмотрительностью. Увидев, что странным бородачам, вышедшим из моря, нравится золото, этот мягкий и бесполезный металл, которого у них в изобилии, они стали дарить его пришельцам полными пригоршнями. Но скоро наши ненасытные аппетиты и неуемная спесь стали оскорбительны для них. Еще бы! Наши солдаты насилуют их женщин, входят в их дома и берут без позволения все, что им приглянется, а со всяким, кто пытается помешать им, расправляются ударом сабли. Эти пришельцы провозглашают, что эта земля, куда они только что прибыли, принадлежит правителю, живущему далеко за океаном, и хотят, чтобы местные жители поклонялись каким-то скрещенным палкам.

— Не говорите так, сеньор Бельалькасар! Вас же сочтут предателем и еретиком, — беспокоилась я.

— Но я же говорю чистую правду. Вы сами скоро увидите, что конкистадоры совершенно потеряли стыд: приезжают нищими, ведут себя как воры, а потом становятся важными господами.

Три месяца, проведенные в море, казались мне долгими, как три года, но в это время я наслаждалась свободой. За мной никто не наблюдал: рядом не было ни родственников — не считая застенчивой Констансы, — ни соседей, ни священников; мне не нужно было больше ни в чем ни перед кем отчитываться. Я распрощалась с черными вдовьими платьями с корсажем, сдавливавшим тело. Даниэль Бельалькасар, в свою очередь, убедил Констансу отказаться от монашеских одеяний и носить мои юбки.

Дни тянулись бесконечно, а ночи — еще дольше. Грязь, теснота, плохая пища, которой к тому же недоставало, скверное настроение моряков — все это превращало плавание в настоящий ад. Но, по крайней мере, нам не встретились ни огромные змеи, способные проглотить корабль целиком, ни чудовища, ни тритоны, ни сирены, которые сводят с ума своим пением, ни души утопленников, ни корабли-призраки, ни блуждающие огни. Об этих и других часто встречающихся в море опасностях нам рассказывали моряки, но Бельалькасар утверждал, что никогда ничего подобного не видел.

Наконец одним августовским вечером мы подошли к берегу. Морская вода, прежде темная и непроглядная, стала небесно-голубой и прозрачной. На лодке мы направились к ребристому, как водная зыбь, песчаному берегу, на который тихо набегали волны. Моряки предложили донести нас до берега, но мы с Констансой подняли юбки и пошли вброд — мы предпочли показать щиколотки, чем позволить мужчинам взвалить нас себе на плечи, как мешки с мукой. Я никогда не думала, что море может быть теплым — с борта корабля оно казалось ледяным.