Заблуждение велосипеда - Ксения Драгунская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
(Дедушка Вася, дорогой незнакомый дедушка!!! Ты не огорчайся там, на небе, что мы с тобой не встретились на земле! Зато это я в тебя — с детства любила машины, машинки, рулить, водить машину, и мой сын Тема тоже очень ловко водит с двенадцати лет.)
В «Пятом доме Советов» жили «вожди» и их семьи, а в полуподвальном помещении — разнообразный обслуживающий персонал.
Когда мама моей мамы нарядила елочку для детей под Новый год, случился скандал с участием коменданта дома (была и такая должность).
«Небольшую пушистую елочку нам привезла молочница тетя Паша. Установили ее в углу комнаты. Мама вынула из шляпной коробки старинные елочные игрушки. Несколько разноцветных хлопушек, маленькие плетеные коробочки с грибочками, гномик, позолоченные орешки. Мы сели за стол и стали клеить цепи из полос разноцветной бумаги. С какой радостью мы украшали нашу елочку, обмотали ее всю бумажными цепями, повесили карамельки на ниточках. Мы прыгали и визжали от радости. Наше окошко, которое было почти на асфальте, облепили дети. И вдруг случилось что-то невероятное — без стука в комнату ворвался комендант дома. Он орал:
— Почему елка? Кто разрешил? В режимном доме живете, а от пережитков капитализма не избавились!
Он схватил елку за макушку и поволок на помойку, где ее сожгли. Дети вокруг плясали и кричали:
— Буржуйская елка! Буржуйская елка!»
Эта мамина история была для меня в буквальном смысле душераздирающей. У меня просто сердце кровью обливалось от жалости к маме, ее братьям и сестре, к елочке.
И от ненависти к коменданту и орущим детям, конечно.
Детство конца двадцатых (мама двадцать четвертого года рождения) и тридцатых годов. Арбат, кинотеатр «Арс», леденцы у моссельпромщиц. Какие-то похороны кошки, про которые мама рассказывала, чтобы меня позабавить. Похоронная процессия детей, вооруженных кастрюлями и деревянными кухонными колотушками вместо оркестра.
Буденный, Буденный жил в этом доме на Грановского! История про первые выборы в Верховный Совет, когда голосовать пошли всем домом, с Буденным во главе.
«К восьми утра двор заполнился народом — наркомы, военачальники, жители, дворники и много детворы. Когда появился Буденный, его окружили, здоровались за руку, а потом запели хором дворники и лифтерши высокими голосами:
«Веди ж, Буденный, нас смелее в бой…»
Мы с девчонками стали смеяться, вообразив, как старушки-лифтерши идут в бой, а впереди Буденный на коне. Нас прогнали из толпы, окружившей маршала. Потом начались пляски, сплясал и сам Буденный, смех, веселье, звуки гармошки… Построились в колонну. Впереди один дворник нес красное знамя, а другой играл на гармошке. За несущим знамя шагал Буденный, наркомы и военачальники, а за ними все жильцы дома, и мы, ребятня, тоже втиснулись в колонну… Под песню «По долинам и по взгорьям…» колонна шла в Большой Кисловский переулок, где находился в школе избирательный участок.
Перед колонной ехал пикапчик, и Роман Кармен снимал колонну на камеру.
Мы видели себя в кинохронике, которую показывали в кино перед сеансом!»
Когда я сказала в школе, что моя мама видела живого Буденного, все решили, что я окончательно свихнулась или уже просто совершенно бессовестно вру.
Да, это не фунт изюму, когда твои родители совершенно из другой эпохи. Это целая история.
Лучше помалкивать.
Но зачем-то ведь так получилось, что мои родители такие. Значит, так надо.
Осенью сорок первого года, в октябре, когда немцы стояли в Химках, в Москве началась настоящая паника. Разумеется, в школьных учебниках истории об этом не говорилось. Предупреждая, чтобы я не вздумала и рот раскрывать в школе, мама рассказывала:
«В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое октября сорок первого года все обитатели верхних этажей вылетели в Куйбышев. Дом опустел. В некоторых квартирах оставили домработниц. Хозяева уехали, значит, немец близко. Обслуга была особенно напугана. Ведь они служили «большим» людям, и теперь немцы могли с ними быстро расправиться.
Я побежала вынести ведро на помойку. То, что я увидела, меня поразило. Крышка помойного ящика стояла вертикально, и ящик был доверху набит книгами в синих и красных переплетах — собрания сочинений Ленина, Сталина, Маркса и Энгельса…
Немецкие войска стояли близко под Москвой. Иногда с фронта приезжали генералы и маршалы. В такие дни, даже накануне ночью, начинали топить котельную. Настоящий праздник — мы все мылись горячей водой, звонили всем оставшимся в Москве знакомым и звали мыться. Мыла не было, и мы берегли обмылочки…»
Мама, объездившая столько стран, ставшая светской дамой, важной, чтобы не сказать — надменной, даже в начале двадцать первого века бережно обращалась с мылом, холщовый мешочек с обмылками всегда хранился в шкафчике в ванной.
«Утром шестнадцатого октября шел сухой снег. Метро не работало.
На улице было удивительно пусто, иногда попадались люди с тележками, рюкзаками и чемоданами. Они куда-то спешили, бежали… Моя сестра Муза пришла пешком из МАИ, от метро «Сокол». Сначала ехала троллейбусом. Водитель остановил троллейбус и попросил всех выйти.
Сам вышел из троллейбуса и куда-то ушел. Какой-то старик сказал: «Немец завтра придет в Москву, бегите…»
Вдруг щелкнуло и заговорило радио. Выступил начальник Совинформбюро Щербаков. Он сказал, что правительство находится в Москве, и попросил граждан не терять присутствия духа.
Ходили упорные слухи, что к Москве движутся эшелоны войск из Сибири…»
Про это я, конечно, в школе не говорила, но когда сказала, что моя мама была на фронте, мне опять не поверили. Потому что полагалось, чтобы на фронте бывали бабушки и дедушки.
«В ноябре кто-то из ребят сказал нам, что в Колпачном переулке, в горкоме ВЛКСМ, набирают молодежь для работы в партизанских отрядах под Москвой. Ничего не сказав своим мамам, мы с Музой и соседкой Таней сели на трамвай «Аннушку» и поехали в Колпачный. Народу во дворе горкома толпилось много. В основном это была молодежь, не подлежавшая призыву. Из кабинетов выходили парнишки, кто радостный и гордый, а кто огорченный. Один паренек даже плакал.
Последними в кабинет вошли мы втроем. За столом сидел довольно молодой человек, светловолосый, с красными от бессонницы глазами. Это был секретарь горкома Коля Седов, его все так называли.
— Оружием владеть умеете? Небось, и в тире никогда не были?
Обратившись ко мне, обутую в полуботинки с галошами, одетую в школьное пальто и зеленые байковые шаровары, он спросил:
— А ты, например, что в партизанском отряде делать будешь?
— Взрывать! — крикнула я.
— Ясно. Идите, девочки, по домам, не мешайте работать.
Мы были так расстроены, что промолчали всю обратную дорогу.
Во дворе встретили начальника (может быть, коменданта) нашего дома товарища Федорова. Он приветствовал наши намерения идти на фронт. Разрешил нам пользоваться его пишущей машинкой, учиться печатать.
— А у меня, партизанки, для вас новость! Я тут встретил майора Бороду, он адъютант генерала Мерецкова. Генерал назначен командующим Волховским фронтом. Для работы в штабе нужны грамотные девушки…»
Так мама с сестрой попали машинистками в штаб, находившийся рядом с линией фронта.
Потом заболела мамина мама, и пришлось вернуться с фронта в Москву. Про это справка есть — желтый, зыбкий, как пепел, листок.
В левом верхнем углу печать:
«НКО СССР. Политическое управление Волховского фронта. Двадцать четвертое февраля тысяча девятьсот сорок второго года. Номер ноль четыре дробь ноль двадцать пять».
Правее, посередине:
«Отпускной билет. Предъявительница сего машинистка Политического управления Волховского фронта т. Семичастнова Алла Васильевна, уволена в отпуск в гор. Москву по семейным обстоятельствам.
На срок с двадцать четвертого февраля по десятое марта 1942 года.
Зам. Начальника политического управления Волховского фронта бригадный комиссар Ганенко».
Печать и подпись этого комиссара, почему-то простым карандашом.
На фотографиях мама в форме, в ушанке со звездой, и видно, какая она классная, храбрая, честная и веселая…
Мама рассказывала и про пленных немцев, как их вели через всю Москву, люди стояли и смотрели, а за колонной пленных ехали поливалки и мыли асфальт.
И наш фриц из вентиляционной будочки возле дома тоже там был. Уверена. Точно! И те пленные немцы, что строили дачу большевика Литвина-Седого.
Мама и няньки всякие, домработницы почему-то считали, что я мешаю папе отдыхать и лечиться. Что не надо меня пускать к нему в комнату, когда он лежит.
И вот я сижу в комнате с зеркалом, в своей кровати, отправленная, очевидно, на «дневной сон» после обеда. Где-то в другой комнате мама разговаривает по телефону. На кухне бренчит посудой очередная Анна Даниловна. Брата нет. Я прислушиваюсь — кто где находится, не идет ли кто ко мне, и решаюсь на рискованное мероприятие — пробраться в комнату к папе, которого нельзя тревожить.
