42-я параллель - Джон Пассос

– Боюсь, что и мне придется свет поглядеть, – сказал Фейни. – Меня зовут Мак-Крири. Из Чи[40]. Но родился я много восточнее, в Мидлтауне, штат Коннектикут.

Когда они распахнули дверь в буфет железнодорожного общежития, в лицо им ударил запах жареной грудинки, кофе и порошка от насекомых. Большезубая белокурая женщина окликнула их скрипучим голосом и очистила для них место.

– А вы где, ребята, работаете? Что-то я вас раньше тут не видала.

– Я работал на лесопилке, – сказал Айк.

– Рассказывай. Лесопилка уже две недели как стала, после того как управляющий пустил себе пулю в лоб.

– Да что ты мне-то говоришь, будто я не знаю?

– Ну а все-таки вам бы лучше заплатить вперед.

– У меня есть деньги, – сказал Фейни, тыча ей в лицо долларовую бумажку.

– Ну коли у вас есть деньги, тогда все в порядке, – сказала подавальщица, улыбаясь и показывая длинные желтые зубы.

– Верно, красавица, расплатимся, как миллионеры, – сказал Айк.

Они накинулись на кофе с булочками, маисовую кашу и яичницу с салом, и к концу завтрака так хохотали над рассказами Фейни о доке Бингэме, его жизни и любовных похождениях, что подавальщица осведомилась, не пьяны ли они. Айк шуточками убедил ее принести еще но кружке кофе задаром. Потом он выудил из кармана дне мятые папироски.

– Держи, Мак.

– Здесь нельзя курить, – сказала подавальщица. – Хозяйка этого не потерпит.

– Ладно, ясные глазки, что ж, мы смотаемся.

– Да вы что, далеко ли?

– Я держу на Дулут. Там у меня вся родня.

– А, так, стало быть, они из зулусов?

– Чего ты хохочешь, ну да, из Дулута.

– Какой тут смех, такая родня – да это несчастье.

– Ты не воображай, что меня этим поддела, голубушка.

– Стану я на это порох тратить, голубчик.

Она захихикала и принялась убирать со стола. У нее были большие красные руки и грубые ногти, побелевшие от кухонной работы.

– Не найдется у вас газет? Я бы до поезда почитал, что ли.

– Ладно, я вам раздобуду. Хозяйка получает чикагскую «Америкэн».

– Вот дело, а то я уже три недели в газету не заглядывал.

– Я тоже люблю почитать газету, – сказал Мак. – Любопытно знать, что делается на свете.

– Сплошь вранье… они все подкуплены большими тузами.

– Ну а Херст – он ведь за народ.

– Я и Херсту верю не больше, чем прочей шатии.

– Читал «Эппил ту ризн»[41]?

– Скажи, ты не из социалистов?

– А то как же. Я работал у дяди в типографии, пока процентщики не выжили его из дела за то, что он стоял за стачку.

– Ну? Вот здорово. Лапу, дружище. Представь, я ведь тоже. Слушай, Мак, сегодня для меня счастливый день. Не часто встретишь понимающего человека.

Они вышли из буфета с пачкой газет и расположились в сторонке под большой сосной. Поднялось и пригрело солнце, большие беломраморные облака плыли по небу. Они лежали на спине, положив голову на красноватые корни, одетые корой, словно крокодиловой кожей. Несмотря на ночной дождь, хвоя под ними была сухая и теплая. Перед ними, сквозь заросли и просветы горелого леса, на плешинах которого уже пробивались бледно-зеленые побеги, проходила одноколейная дорога. Жадно листая, они читали газеты недельной давности и обменивались мнениями.

– Может быть, начнется в России – это ведь самая отсталая страна, и народ там угнетен, как нигде… У нас на мельнице работал один русский, образованный парень, бежал из Сибири… Я часто с ним толковал… Вот он так и думал. Он говорил, что социальная революция начнется в России, а потом распространится по всему свету. Славный был парень. Он, должно быть, у себя там большие дела делал.

– А Дядя Тим думал, что начнется в Германии.

– Начиналось бы прямо у нас, в Америке. Мы уже многого добились… Нам остается только стряхнуть тузов.

– Дядя Тим говорил, что нам в Америке слишком хорошо живется… что мы не знаем по-настоящему ни угнетения, ни нужды. Он был раньше фением у себя в Ирландии до переезда сюда. Вот почему и меня назвали Фениан… Отцу это не больно нравилось. Он был у меня не очень-то ярый.

– Маркса читал?

– Нет… а хотелось бы.

– Я тоже не читал, а вот «Взгляд в прошлое» Беллами прочел, после этого я и стал социалистом.

– А ну-ка, расскажи, я только было начал читать его перед уходом из дому.

– А это об одном парнишке, который уснул и проснулся в 2000 году, – и социальная революция уже произошла, и все вокруг уже по-социалистически: нет ни тюрем, ни бедности, и никто сам на себя не работает, и никто не может изловчиться и стать богатым купонщиком или фабрикантом, а рабочему классу очень хорошо живется.

– Вот я так и думал… ведь это рабочие все делают, им и должно все принадлежать, а не этим бездельникам.

– Только б разделаться с капиталистической системой, и с трестами, и с махинациями Уолл-стрита – все бы так и было.

– Ну?

– Конечно, надо только, чтобы, объявили всеобщую стачку и рабочие отказались работать на хозяйчиков… Право слово, если бы только все поняли, как это чертовски легко. Но большие тузы держат в руках все газеты и не допускают рабочих к знанию.

– Я знаком с печатным делом, здорово работаю на линотипе… Черт возьми, может быть, когда-нибудь пригодится.

Мак встал. Его так и подмывало. Облака прикрыли солнце, но внизу, вдоль железнодорожного пути, тощий перелесок весь искрился на солнце золотисто-зеленым блеском молодой березовой листвы. Кровь в нем словно огнем охватило. Он стоял, расставив ноги, и смотрел вдоль железнодорожного пути. Далеко, на повороте, показалась дрезина с путевой командой – крошечное пятно коричневого с темно-синим. Он смотрел, как оно приближалось. Красное пятнышко флага мелькало на передке дрезины; оно увеличивалось, ныряя в полосы тени, вырастая и резче выделяясь в пятнах солнечного света.

– Слушай, Мак, если мы думаем тут грузиться, так сейчас нам не надо им глаза мозолить: на этом участке полно дорожных сыщиков.

– Ладно.

Они отошли шагов на полтораста в сторону от дороги, в рощу молодых сосен и березняка. У большого замшелого пня Мак остановился помочиться. Светло-желтая струйка, блеснув на солнце, сразу впитывалась в пористую массу прелого листа и гнилушек. Он был счастлив. Он пхнул пень ногою. Пень был гнилой. Нога прошла насквозь, и легкая пыль, как дым, поднялась от пня и стала оседать на ближайшую осиновую поросль.

Айк уселся на поваленный ствол и ковырял в зубах березовой щепкой.

– Слушай, Мак, ты был на побережье?

– Нет.

– А хочешь?

– Само собой.

– Ну, так двинем оба в Дулут… Я там побуду малость, повидаю старуху – понимаешь, три месяца не видались. Потом мы захватим уборку пшеницы, подработаем, а к осени доберемся до Фриско и Сиэтла. Мне говорили, что там, в Сиэтле, хорошие вечерние школы. Я, понимаешь, хочу поучиться. А то ни хрена не знаю.

– Идет.

– А ты в товарный на ходу скакал, на крыше багажных ездил?

– Да нет, ни разу.

– Ну ничего. Ты только смотри на меня и делай то же. Сойдет.

Со стороны полотна послышался гудок паровоза.

– Это проходит поворотом номер третий… Мы его накроем как раз при выходе со станции. И он нас сегодня же доставит в Макино-Сити.

К вечеру того же дня, продрогшие и окоченевшие, они в поисках приюта забрели под навес пароходной пристани в Макино-Сити. Все пряталось за надвигавшимся с озера туманом, пронизанным дождевыми струями. По дороге они купили десятицентовую пачку папирос, и в кармане у них осталось всего девяносто центов. В то время как они обсуждали, сколько им можно потратить на ужин, из конторы вышел пароходный агент – худощавый человек в кожане, с зеленым козырьком над глазами.

– Что, ребята, работы ищете? – спросил он. – Здесь повар из гостиницы, что на острове, искал двух старателей: золото в лохани промывать. Должно быть, биржа не дослала им рабочих рук, а они завтра открывают лавочку.

– А почем платят? – спросил Айк.

– Ну, не думаю, чтобы много, но еда там хорошая.

– Ну как, махнем, Мак? Накопим на дорогу, а потом франтами прикатим в Дулут на пароходе.

И в ту же ночь они на катере отправились на остров Макинак. Там была смертельная скука. На острове стояло множество балаганов с вывесками: «Чертов котел», «Сахарная голова», «Прыжок Любви» и кишмя кишели жены и дети дельцов средней руки из Детройта, Сагино и Чикаго.

Хозяйка гостиницы, серолицая женщина, которую все звали Администрация, заставляла их работать с шести утра и до позднего вечера. Они не только мыли посулу, приходилось пилить дрова, бегать с поручениями, чистить уборные, натирать полы, грузить багаж и выполнять уйму грязной работы.

Женская прислуга была сплошь из старых дев или разоренных фермерш, у которых мужья страдали запоем, единственным мужчиной был повар, ипохондрический канадец, полуфранцуз, который настаивал, чтобы его называли «мсье шеф»… Вечерами он сидел в своей бревенчатой каморке позади отеля, пил настойку опия и бормотал что-то божественное.