Утренний взрыв (Преображение России - 7) - Сергей Сергеев-Ценский

- Лови конец! - закричали с баржи, и Калугин увидел, как что-то метнулось к ним оттуда, а Саенко крикнул: - Есть! - и схватил обеими руками канат.

Перелезть с пляшущего на волне тузика на баржу оказалось для Калугина делом еще более трудным, чем вылезть из воды на тузик. Правая нога была совсем бессильна и болела; мокрое белье прилипло к телу и стесняло движения и очень холодило, просыхая на ветру, а между тем требовалось быть акробатом, чтобы улучить самый удобный момент из немногих и зацепиться за что-то руками, чтобы не обрушиться в жуткую волну.

Ему помог Саенко: он подхватил его как-то умело в поясе и скомандовал: "Гоп!" - а сам Калугин сделал что-то такое, что именно и нужно было сделать по этой жокейской команде, и, непостижимо для самого себя, стоял на барже, которая могла бы вместить человек полтораста... или даже все триста, трудно было определить это.

- Эге! Вот и дома! - крикнул Саенко, и Калугин понял его: теперь уж было надежно.

С другого борта, - он увидел это при неровных, хотя и сильных вспышках огня над линкором, - тоже входили в баржу люди в белье, - матросы ли или офицеры, трудно было ему понять. Как-то даже и не возникала мысль, чтобы можно было кого-то узнать. Было только сознание, что спасают, что пристала к барже шлюпка...

Стоять он не мог от боли в ноге и сел на что-то и, сжавшись всем телом в тугой комок, боролся с холодом, который шел от его же мокрого белья. Холоду хотелось проникнуть в него как можно глубже, пронизать его насквозь, а он стремился не пускать его внутрь и дрожал крупной дрожью.

- А холодно ж, хай ему грець! - сказал около него Саенко. - Так недолго и чахотку схватить!

- Ничего... Перетерпим... - счел нужным подкрепить его Калугин, стараясь при этом хоть не ляскать зубами; и тер левой ногой свою правую, чтобы она меньше коченела.

Кто-то зычно кричал с борта баржи в воду, в темь и в яркие вспышки пламени:

- Да трафьте ж к трапу, слепые черти!

И Саенко, тоже силясь справиться с пляшущей нижней челюстью, радостно доложил:

- Видать, ще одна шлюпка подходе, вашбродь!

Но не одна, а еще две больших шлюпки подошли и с правого и с левого борта и выгрузили на объемистую баржу выловленных людей, когда загрохотал новый страшный взрыв...

Баржа закачалась всем своим немалым корпусом на прихлынувшей оттуда, со стороны "Марии", высокой волне, и раздались крики кругом:

- Лег!.. Лег набок, гляди!

И тут же новые:

- Опрокинулся, - во страсти!.. Килем кверху!.. Сейчас потонет, эхма!..

Калугин видел теперь на воде освещенную только горящей нефтью спину огромнейшего морского чудовища... И так как Саенко в это время крестился испуганно, то перекрестился и он.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Долго не могла заснуть Надя, придя от Нюры, и мешали этому сложные чувства.

Вихрь новых представлений и мыслей ворвался в нее здесь, в Севастополе, но самым заметным звеном этого вихря было все-таки то, что Нюра, ее младшая сестренка, на этих вот днях, быть может даже завтра, станет матерью!

С раннего детства овладела Надей привычка нянчиться с Нюрой, руководить ею, учить ее, что надо делать, что нельзя; как понимать это, как то; как называется эта буква азбуки, как эта...

Она как будто вкладывала в Нюру себя, ревностно оберегала ее, жила ею, сама повезла ее в Петроград, устроила на курсы... Там разошлись их дороги, там обе стали замужними, и вот теперь у нее, Нади, муж известный художник, так спокойно относящийся к жизни, что заснул даже здесь, в этом тухлом номеришке, как у себя дома; у нее - картина, которая явится, - дайте срок, очень большим и нужным творением искусства, картина, в которой она чувствует себя соавтором мужа, однако жизнь ее как-то половинчата, ущерблена, неполна, нет...

Многого, очень многого не хватало в ней, в этой жизни, и очень остро почувствовалось это именно сегодня, в комнате Нюры: превосходство над собою болезненно почувствовала там Надя... В жизни ее открылась незаполненная пустота: была картина, но не было ребенка!

То, прежнее отношение к Нюре, которое можно бы было назвать почти материнским, оно проснулось, заговорило громко. Она, Надя, должна бы была передать Нюре, впервые рожающей, свой опыт, но нечего было передавать: опыта не было, Нюра своевольно опередила ее в этом.

Роды ее будут не такими, как обычно; ей поможет в этом какой-то хирург Готовцев, которого не видала Надя и никак себе не представляла, но все равно, ведь ребенок почти уже доношен, сам просится в жизнь. Нюра зачала его, Нюра питала его своею кровью, Нюра сберегла его в себе, и он появится так или иначе, и она будет матерью, - выполнит назначение женщины, а вот ей, Наде, этого не дано... Не то чтобы зависть к своей младшей сестре копошилась в сознании Нади, но что-то близкое к зависти, что-то похожее на нее...

И муж Нюры, моряк поневоле, нравился Наде, он был бесхитростный, простой, прочный в своем чувстве к жене... Беспокойной оказалась его служба во флоте, но все-таки гораздо лучше линейный корабль, чем окопы на фронте, и здесь, значит, вынулся Нюре счастливый жребий... Да война уж идет к концу, это всеми чувствуется, это все уже понимают... Демонстрация у Зимнего дворца неизбежна. Сколько до нее? - несколько месяцев, не больше... И тогда картина Алексея Фомича (и ее) будет выставлена всенародно, - смотрите и удивляйтесь! - и муж Нюры, прапорщик флота Калугин, сбросит с себя морскую форму...

Иногда она забывалась, но тогда попадала в область таких непостижимо запутанных и нелепых снов, что, просыпаясь, никак не могла сразу догадаться, где она и что с нею. Потом опять начинала думать о Нюре и ее материнстве, пока не забывалась снова, чтобы кружиться в вихре неведомо откуда бравшихся снов.

И когда она ясно услышала грохот, как будто ударил гром теперь, в октябре, и когда звякнули стекла в окне, а сама она будто подбросилась на койке всем телом, - это Надя тоже сочла было нелепым сном, но, открыв глаза, увидела, что Алексей Фомич уже осветил свою лохматую голову зажженной им спичкой.

- Что это значит, а? - спросила Надя и села на койке.

- Что?.. Не знаю... "Гебен", может быть, а? - пытался догадаться Алексей Фомич.

- Свечку зажги!

- Ищу ее... Не знаю, куда делась...

Огарок свечки коридорный им поставил, предупредив с вечера, что электричество у них горит только до двенадцати часов, но теперь, ошеломленные громом, нашли они этот огарок с трудом, а когда зажгли его, услышали бегущих по коридору людей.

- Значит, и нам бежать надо! - решил Сыромолотов. - Одевайся скорее! Это не иначе, как "Гебен"... Неймется им, негодяям!

- Васька! Васька, черт окаянный! - закричал кто-то, пробегая мимо их двери.

- Надо умываться! - Надя бросилась к умывальнику.

Но в умывальнике не было воды: она забыла, что истратила ее всю еще с вечера. А Алексей Фомич поспешно одевался. Начала проворно одеваться и Надя.

Посмотрев на свои часы, сказал Сыромолотов:

- Времени еще немного, - седьмой час в начале, а уж заря: посмотри-ка на окно, Надя!

Окно розовело, и это заметила Надя, когда заслонила собою свечку. Кое-как заплетя косы и приколов их, Надя надела шляпку, схватила свое пальто, потушила свечку (отчего зарево в окне стало гораздо ярче) и, пропустив Алексея Фомича в коридор, заперла номер.

- На, спрячь, - сунула она ключ Алексею Фомичу, который рокотал, направляясь к лестнице:

- Вон в какую мы историю попали, а?.. Вот тебе и Севастополь!

Как ни спешили они одеться, оказалось, что из своего коридора они выходили последними. Но на лестнице, освещенной теперь небольшими керосиновыми лампочками, им удалось все-таки спросить какого-то чубатенького парнишку:

- Что это, зарево или светает?

Парнишка бросил им в ответ два какие-то ни с чем несообразные слова: "Море горит!" - и загромыхал по ступенькам лестницы на каблуках.

- Должно быть, морской бой... да иначе и быть не должно, - пытался догадаться Сыромолотов. - "Гебен" палит в наших, они в него...

- Отчего же залпов больше не слышно? - спросила Надя уже на нижней лестнице.

- Подожди, выйдем - услышим, - обнадежил ее Алексей Фомич.

Но ничего не услышали они, когда вышли из гостиницы. На площади было темно, а в небе над бухтой краснело-желтело зарево; кругом около них бежали куда-то люди.

- Куда вы? - спросила Надя кого-то из бежавших.

- На Графскую! - ответили ей.

- Стало быть, и нам надо на Графскую, - решил Алексей Фомич.

Графская пристань от гостиницы Киста была недалеко, но тяжелому Сыромолотову показалось, что шли они долго: это потому, что Надя почти летела вперед, безостановочно твердя одно и то же:

- Там что-то теперь ужасное происходит в бухте, ты пойми, а там Михаил Петрович!.. И как же теперь себя чувствует Нюра?.. Мы должны сейчас к ней ехать, сейчас же!.. Вот узнаем, что там такое, и к ней, чтоб ее успокоить!.. Ведь она должна быть спокойной перед такой операцией, а тут вдруг кто-то крикнул: "Море горит!" Какой ужас!.. Господи, какой ужас!

- Чепуха!.. Как это "море горит"?.. А ты и поверила! - пробасил Алексей Фомич.