Страх - Игорь Христофоров

начальник...

Игра в геометрию удивила Тулаева. Двухметровый Миус-Фугас менее всего внешне походил на любителя теоретических рассуждений. Что же мог означать этот треугольник без вершины?

- Там совсем немного места осталось, - еще кое-что вспомнил Куфяков. Точки на две-три слева, ну, и чуть поболее, значится, справа.

- Вы письмо брату уже отправили?

- Так точно.

- Он ничего не просил туда вписать?

- Никак нет, гражданин начальник.

Легкого доклада Межинскому не получалось. Миус-Фугас мог и поиздеваться, накорябав на стене этот клятый треугольник без вершины, но такое объяснение вряд ли удовлетворило бы начальника. Не к месту вспомнилось, что еще нужно идти в экспертизу изучить вещдоки по делу об ограблении инкассатора, а желудок, всхлипнув, напомнил, что с утра в нем побывала лишь чашка кофе и почти окаменевший бублик.

- Я вас больше не держу, - отпустил собеседника Тулаев.

- Гр-ражданин начальник! - Куфяков сгорбился так,

что, кажется, хрустнул позвоночник. - Переведите меня в другую камеру! Не могу я в этой, значится, жить! Переведите!

- А в чем дело? Он обижает вас?

- Он... он... при мне...

- У вас есть жалобы?

Ни майор, ни прапорщик-инспектор не хотели входить в следственную комнату. Неужели они ждали, чем закончится это жалобщичество?

- Есть! Есть! - заторопился Куфяков. - Он прямо при

мне... прямо днем... значится, онанизмом того... занимается. Как будто меня, значится, и нету... Он это... сардельки приспособился жарить на этом... на электрообогревателе, сам жрет, а на меня плюется шкурками... Он...

- А откуда в камере обогреватель? - удивился Тулаев.

- Разрешено. Сейчас разрешено, гражданин начальник.

- А сардельки откуда?

- Денег у него полно. У него ж, когда поймали, куча денег с собой была. Их, значится, изъяли, но сейчас разрешено просить, чтоб за те деньги что брали. Ему, значится, наши инспектора, ну, кто на охране в коридоре, покупают на воле, ну, и себе денег забирают...

За Куфяковым резко распахнулась дверь. Усатый прапорщик грубо развернул осужденного к себе и коротко скомандовал:

- Руки за спину! Следовать за мной! Свидание окончено!

- Гражданин на...

- Вы не желаете пообедать? - вырос слева майор, тихо скользнувший из другой двери в следственную комнату. - Мы обычно на мебельную фабрику ходим.

Куфяков еще что-то вскрикнул, но его слова тут же утонули за дверью. Часы на руке майора заиграли полдень. Мелодия была грустной-грустной. Тулаев невольно посмотрел на часы.

Неужели в этих мрачных стенах даже часы становились такими же мрачными?

- Я хотел бы посмотреть их камеру. Изнутри, - твердо сказал Тулаев.

- Ну что вы? - расплылся в улыбке майор. - В камеры имээновцев даже я не имею доступ. Только начальник тюрьмы да еще инспектора, которые несут там дежурство.

14

Под окнами шумела вечерняя автомобильная река. Тулаев захлопнул створку, до упора повернул ручку, но гул, слегка ослабев, все-таки не исчез. "Надо было меняться на последний этаж, - досадливо подумал он. Поближе к небу. Подальше от "железяк". А так всего седьмой этаж..." Река назло ему гудела и гудела, изредка взвизгивая тормозами машин, и Тулаев ушел на кухню. Ее окно выходило во двор, и шум улицы здесь уже казался не ревом горной реки, а шелестом далекого водопада.

Больше всего в жизни Тулаев ненавидел автомобили. Отчасти это была ярость бывшего влюбленного, познавшего жестокую измену. Когда-то давно, в еще беззаботном детстве, Саша Тулаев замирал от восторга при виде машин. Он не ощущал вони от выхлопа, не слышал грохота деревянных бортов грузовиков, не боялся истошного воя клаксонов. Машина казалась ему божеством, воплотившимся на земле, и он, еще не пойдя в школу и не зная букв, уже выучил звучные сокращения ГАЗ, УАЗ, ЗИЛ. Он уже тогда знал, чем отличается "Москвич-402-й" от "Москвича-412-го", знал, что такое универсал, седан и фаэтон. А когда отец, начальник цеха химзавода, купил новенький "москвичок" четыреста восьмой модели, Саша впервые ощутил свою значимость в жизни. Ему завидовали все окрестные мальчишки, а девчонки так вообще разрешали только ему - а он уже учился в первом классе - нести их портфели по очереди домой. Один день одной. Второй день - другой. Жизнь казалась праздником с вечным фейерверком, а когда его иногда брали с собой в поездку то к знакомым на другой конец города, то в деревню к бабушке, маминой маме, то он переставал ощущать самого себя. Он становился частичкой автомобиля, ярко-зеленого красавца с четырьмя округлыми фарами-глазами и кружащей голову цифрой "120" на спидометре.

Однажды в ноябре, когда он по обычной осенней привычке грипповал, родители засобирались в деревню за картошкой.

Они уехали серым, мглистым утром, а к вечеру, хоть и обещали, так и не вернулись. Бабушка, мама отца, на второй день стала какой-то бледной и тихой, а потом появились венки, слезы и два глухо заколоченных гроба. Машину, свою ярко-зеленую, так похожую цветом на весенний луг в деревне мамы, он так больше и не увидел. Только через несколько лет он узнал, что их "москвич" въехал под "Урал", вылетевший на встречную полосу. Раздолбанная дорога районного значения, две машины на километр пути, и такая жуткая авария. Со дня похорон Саша стал бояться автомобилей.

В армии, когда поневоле пришлось сесть за баранку шестьдесят шестого "газона", страх ушел из сердца, но любовь не вернулась. Потом было общевойсковое училище, разведвзвод, разведрота, перевод в "Вымпел", женитьба, ожидание квартиры, и суета жизни сделали его безразличным к автомобилям. Они как бы и не существовали вовсе на земле, а если порой он видел сцепившиеся после столкновения иномарки - а бились в Москве почему-то чаще всего иномарки, - то ощущал лишь удивление, будто впервые в жизни увидел машины.

Тулаев очень любил жену и, как всякий слишком влюбленный, не замечал, что к нему относятся не с таким сильным чувством. Детей они не успели завести, потому что жена упросила его дать ей пару лет на карьеру в совместном то ли с немцами, то ли с голландцами предприятии. Карьеру она сделала, став начальником отдела, но на следующий день после назначения ушла от Тулаева к менеджеру их СП. Когда он узнал, что чуть ли не главной причиной перехода стал новенький пятисотый "мерс" этого менеджера, то в первое время даже хотел взорвать проклятый мерседес ночью. Тем более что в "Вымпеле" были не самые плохие подрывники страны, и он получил бы довольно грамотный совет. Конечно, могли бы пригодиться и его личные навыки снайпера, но любой дурак по кучности стрельбы вычислил бы его почерк. Все в "Вымпеле" знали, что только Тулаев мог положить три пули подряд одну в одну, и даже электронный обмер не дал бы десятой доли балла в разносе пуль. Если выбил 10,8, то и два остальных лягут в 10,8. Почему именно три? Да потому, что таков был темп его стрельбы. Тулаев никогда не делал три задержки дыхания на три выстрела, а только одну, и рука помнила положение даже после отдачи приклада.

Они с подчеркнутой интеллигентностью разменяли свою двухкомнатную на две однокомнатные, и Тулаев согласился на худший из вариантов. Все-таки Дмитровское шоссе не равнялось Большой Филевской улице. После разъезда он ни разу не виделся с бывшей женой и даже не знал, разъезжает она все так же на "мерсе" своего менеджера-мордоворота или уже изменила и этому "мерсу" с каким-нибудь "роллс-ройсом". Своей машины у Тулаева никогда не было. Все его богатство сейчас составляли видеодвойка "Панасоник", музыкальный центр "Пионер" и серый кот Прошка с белым пятном на левой стороне лба, типичный дворянин без малейшей примеси хоть какой-то породы.

- А-а, эт ты, - ощутил Тулаев его упругий бок, трущийся о левую ногу.Шамать, небось, хочешь?

Прошка обладал невероятной для кота способностью: он никогда не мяукал. Нет, голос у него, конечно, был, но он его то ли берег, то ли не знал, как использовать, и потому заменял его трением о ноги хозяина или мягким прыжком на колени.

Как истый дворянин, Прошка на дух не переносил импортных "вискасов" и "пуррин". Сырой минтай и кусок ливерной колбасы были ему роднее и ближе заморских яств. Скорее всего, сказывалось бомжевское прошлое кота. Тулаев наткнулся на него совершенно случайно. Обычно он шел домой, обходя слева свой двухподъездный дом, а в тот день почему-то пошел справа. Завернул за угол и сразу остолбенел: в петле, свисающей с ветки липы, бился кот. Какие-то пацаны с грохотом бросились врассыпную, захлопали перепуганные двери подъездов, и Тулаев остался наедине с висельником. Он вытащил кота из петли, отнес домой и долго не мог привыкнуть к взглядам искоса, которые порой бросал на него кот. Прошка - а так он его назвал сразу, - видимо, не верил, что этот человек - его спаситель, и все ждал, когда он тоже решит поиздеваться над ним. Всю жизнь над ним только измывались, и кот считал, что так и должно быть. А когда устал ждать, то прекратил косить взглядом.