Пирс - Ксения Сабио

Я русскую землю всю жизнь защищал — и это грех? Это друзья мои, грудью от врага матерей и детей защищали под иконами, и это по-твоему грех? Так мой сын говорить не смеет! Это тебя тамошние натаскали? Али книг начитался причудливых! Тьфу! — Иван весь съежился от крика отца и в свете пыльного окна казался невзрачным и маленьким, и только глаза его упрямо блистали. — Только я тебе так скажу: не бывать такому, — немного умерил пыл атаман, — Бог на небе, Царь на троне, а мы ему служим, а крестьяне поля возделывают, а казаки воюют и Его светлую волю исполняют, а вот этот вздор ты оставь. Нечего мне тут. Господи, стыд-то какой, это все твой барин, я бы ему голову-то светлую да с его барских плечей!

— Так как же, отец, что ж по-твоему важнее этого не может быть человеческих отношений? — выпалил Иван, затронутый словами отца про Александра Митрофаныча.

— Выше долгу, сынку, ничего не может быть.

— И что даже я для тебя не выше долгу? — проговорил едва слышно Иван после небольшой паузы.

Трифон раздраженно отложил люльку, которая никак не раскуривалась от сырого табака, и нервно откашлялся.

— Есть закон, сынку, есть, и он писан не нами, не нам его и нарушать, мы люди, отдавшие свою жизнь на служение родине, чести, Богу!

— Так не лучшим ли служением будет воспитание новых добрых поколений? Образование деревень и сел… А? Процветание России… — продолжил после долгой паузы Иван, вспоминая аргументы из слов барина.

— Ага! Значит, ты все-таки признаешь Родину свою?

— Я ее, отец, и не отрицал, только лучше станет, если границ никаких не будет, ни тебе ни ваших ни наших, и в жизни каждого человека главное — образование.

— Врагу все равно кого резать, образованного али нет, — упрямился по-старчески Трифон, хотя разговор давно ему наскучил, понимал старик, что его сыну в голову долго вбивали всякую невидаль.

— Отец, чего ты все повторяешь, враг да враг, нет же врагов, все такие же люди, как мы, все хотят себе счастья. Так принять бы эту истину всем и поделить между собой счастье, а война и не нужна будет.

— Это что ж у тебя за истина-то такая, прости Господи? Так чтобы я по-твоему всю жизнь ненужным делом занимаюсь? — Трифон встал выпрямился весь, как на параде, поправил кафтан, надел папаху, лежавшую на полке. И встав так перед сыном, повторил то же самое на более повышенных тонах, в которых слышалась нота жгучей обиды. Трифон служил с малых лет и никогда не ставил под сомнение свою службу, он принимал ее как зеленую траву летом, а белый снег зимой и не задавался вопросом кому это было надобно все так устроить, для него и так было очевидно: Богу одному! Он не нашелся что ответить сыну, мысль, что вся жизнь его была напрасным трудом, что всего себя он отдал ненужному никому делу, приводила его в исступление, он открещивался от нее, как от чумной. Ясно было одно: сын его, кровь от крови его, не уважает, не ценит и не понимает великих незыблемых ценностей, которые он впитал с молоком матери и так хотел передать Ивану, а впитал он грязь подсапожную этого своего барина: «Воспитали раба», — с горечью подумал Трифон.

— Прости, я не хотел тебя обидеть, просто когда мы с Александром Митрофанычем вечерами читали, он мне многое рассказывал, так есть философы и мыслители, которые такие идеи имеют, — еле слышно извиняющее произнес Иван.

— Ах, вот где собака порылась, — сверкнул Трифон и уж более от своей ревности «так я и знал», — это вот откуда ты понатаскал дряни этой. Я из тебя ее — эту дрянь и выбью! Тут все ясно. Он засланный, твой Митрофаныч! Небось все заграничные мыслители-то, — торжественно заулыбался Трифон. — Конечно, как я и не догадался, ему только Россию матушку и развалить хочется, — он погрозил кулаком невидимому врагу.

— Это же не имеет значения.

Но Трифон его уже не слушал, он торжествовал свою победу:

— Все решено, сынку, ты казаком родился, это судьба твоя. Ничего более слышать не желаю. Мы с тобой воевать идем, и на этом точка. Сегодня же тебя на коня посажу, шашку в руки дам. Нечего — нечего, ты сын атамана Трифона! И ты атаманам станешь, ты еще всем покажешь, сынку. — Он торжественно взял люльку и зажег ее с первого раза. Иван глядел на отца, и удивлялся тому, какая непреодолимая пропасть возникла между ними.

— Когда же, отец?

— Завтра на рассвете.

— Как завтра!? Помилуй, я завтра не могу! Как же Сонька?

— Коли любит, будет ждать, как все бабы ждут своих казаков, ты сначала о службе думай, а потом уж о девках.

— Но я ведь не обучен, не умею, ты меня на верную смерть ведешь, — поежился Иван.

— Всему ты обучен, у тебя в крови! Твой отец, мой отец, отец моего отца — все воевали, тебе только дай саблю в руки, так и пойдешь!

Иван почувствовал, как на плечи ему упал большой груз, только он радовался своей свободе, как снова попал в капкан, он надеялся обрести дома покой и счастье, а обрел и того хуже, старого отца, в мыслях которого все место заняла война. Он слушал, как Трифон ему все расписывает в красках — как они пойдут, как действовать будут, слушал рассказы и воспоминания, нравоучения, он сидел и слушал, но мыслями был совсем в другом месте, для себя Иван решил, воевать он не пойдет, снесет все на болезнь или просто убежит, тут он не крепостной, пропадет и все, и только Соньку заберет с собой, ему вспоминались романы о влюбленных, убегающих из отчего дома ради любви и идеи, и мыслями он унесся далеко-далеко — как они вдвоем и перед ними целый мир. Его вернула к жизни рука отца которая тяжело опустилась на его плечо, и тут же улетучились мечты, легкость красок, и снова он ощутил давящий камень на своей груди:

— Медлить не будем, надевай-ка мою старую форму и иди в конюшню, я тебя там ждать буду, — с этими словами Трифон вышел из дома.

Битый час Трифон показывал Ивану, как держать нагайку, но тот только и задевал то себя, то лошадь, от чего та взбрыкивала и встала на дыбы. Ивану приходилось изо всех сил держаться в седле, чтобы не упасть наземь. Трифон глядел на все это дело мрачно, он понимал, что такими шагами он и впрямь сына на закланье ведет, но