Великий полдень - Сергей Морозов

— И тебе тоже.

— Позови потом маму, — попросил Александр.

— Хорошо, — сказал я.

Я вышел, прикрыл дверь и прилег на постель. Через минуту вернулась Наташа.

— Поторопись, — сказала она.

— Зайди. — Я кивнул ей на комнату Александра и, входя в ванную, невольно улыбнулся, услышав голос сына.

— Пусть тебе приснятся хорошие сны, мамочка.

— И тебе тоже, — отвечала Наташа.

Когда я вернулся из ванной, она уже была в постели.

— Слушай, — прошептал я, забираясь под одеяло, — с какой стати Папа намекал, что это Косточка вытолкнул дядю Володю из саней?

— Значит так оно и было.

— Странно, разве он способен…

— Способен, способен, — нетерпеливо прервала меня Наташа, придвигаясь ближе.

— Никогда бы не подумал.

— Разве дядя Володя тебе не рассказывал? Сними розовые очки. У тебя вообще слишком много иллюзий. В том числе в отношении детей.

— Странно, — сказал я и замолчал.

Мы начали ласкать друг друга. Я знал, что в представлении Наташи праздник должен был быть праздником от начала и до конца, и она готова была ради этого постараться на совесть. Звезды за окном на фоне сереющего неба сделались тусклыми. С востока стали подниматься облака.

— Наташа! — шепотом позвал я ее немного погодя, когда мы лежали, прижавшись друг к другу спинами.

— Спи, — сонным голосом отозвалась жена. — Пусть тебе приснятся хорошие сны.

— И тебе тоже, — пробормотал я.

Несколько минут я лежал, устремив взгляд в окно. В верхнем правом углу еще едва бледнел серпик луны, а солнце, окутанное густым туманом и облаками, уже показало круглую нежно-алую щеку. Солнце и луна — вечные подруги и соперницы, встречаются на грани ночи и дня… Наверное, я уже засыпал.

Вдруг я уловил какие-то неясные звуки, встрепенулся и, выскользнув из-под одеяла, подошел к двери в смежную комнату. Осторожно приоткрыв дверь, я обнаружил, что Александр еще не спит.

Мальчик лежал, повернувшись к стене, в обнимку со своим любимым кроликом.

— Господи Боже, Господи Боже, — разобрал я его звенящий шепот, — прошу Тебя, Господи Боже, помилуй Братца Кролика, и Русалочку, и Медведя, и Серого Волка и Розового Слона… А еще, Господи, помилуй Кораблик, и Верного Робота, и Грустного Клоуна, и Кота в Сапогах… Помилуй их всех, добрый Господи, — необычайно горячо повторял он, — помилуй, спаси, защити их и сохрани…

Я подивился такой своеобразной молитве, в которой Александр просил за сказочных персонажей, но вмешиваться не стал и так же бесшумно прикрыл дверь. Я снова лег в постель и на этот раз крепко заснул. Мне приснился сон прекрасный, счастливый, но в то же время невыразимо печальный.

Был прозрачнейший летний полдень, такой прозрачный, каких в природе, наверное, вообще не бывает. По крайней мере, неповторимый в своем роде. Я снова был мальчиком, таким же, как мой Александр, но в глубине души, то есть внутри себя, как это бывает во сне, знал, что я взрослый. Во мне, ребенке, как бы сидел теперешний я — со всем моим теперешним опытом, знаниями и судьбой. Уже одно то, что я снова превратился в ребенка, было величайшим чудом. Я как бы возродился в какой-то другой, новой жизни. Причем, как и бывает в детстве, с ощущением несомненного своего бессмертия. Но было еще одно чудо. Кажется, люди вообще не придумали чудес более впечатляющих и великих, чем эти два. Это, наверное, и невозможно… Второе чудо было — моя способность летать. Я огляделся вокруг и увидел зеленую лужайку, веселые зеленые дубы. В душе моей бурлило неудержимое веселье. Я смеялся, резвился, дурачился вместе с другими детьми, среди которых более или менее отчетливо удалось рассмотреть лишь моего Александра. Раз за разом я подпрыгивал все выше и выше, и наконец ощутил тот блаженный миг, когда полет затянулся дольше обычного, и я достиг той грани, за которой уже начиналось парение. Более того, я сумел удержать в себе ощущение, необходимое для свободного полета, и еще громче засмеялся. «У меня получилось! Это действительно возможно! Это возможно! И не во сне, а наяву!» Я начал быстро подниматься вверх. Зеленая лужайка ушла из-под ног и уплыла вниз. «Кто поднимется выше? Еще выше!.. Еще!..» Я звал за собой других, но они не могли поспеть за мной. «Что же ты, мой милый Александр, учись, пока я жив!» Мимо и вниз плыли полные листьев ветви, зелень плескалась в воздухе, а я очень быстро летел вверх. Нет, Александр меня не слышал. И никто слышал. Они не захотели последовать за мной, не послушались, а может быть предпочли остаться и резвиться на той зеленой лужайке под дубами… Очень скоро я оказался на огромной высоте, и мне захотелось окинуть взглядом прекрасную землю. Отсюда, с этой высоты я должен был увидеть всю Москву, поскольку с самого начала я знал, что хоть мы и резвимся на природе, но находимся где-то совсем неподалеку от нее. Даже с высокого берега в Деревне в ясный день можно было легко рассмотреть ее величественные очертания — как будто поднявшиеся среди лесных просторов сверкающие пирамиды. Но… Москвы не было, и у меня сжалось сердце. Вокруг, сколько достигал взгляд, лежала прекрасная, но абсолютно девственная природа. Москвы не было не потому, что я перенесся куда-то за сотни и тысячи километров от нее. Ее вообще не существовало. Она осталась там — в моем еще не осуществившемся будущем. Как и вся моя не прожитая жизнь… И вот тут сквозь сверкающую белизну дня, словно муаровая чернота ночи, проступила невыразимая печаль этого сна: я вдруг понял, вернее, начал смутно догадываться, что, может быть, не только будущего, но даже настоящего уже не существует.

Я проснулся около полудня и первым делом взглянул в окно. Ни луны, ни солнца там уже не было. Все небо затянуло серой, непроницаемой пеленой. Стало быть, погода помягчела, мороз спал. О празднике теперь напоминал только шум в голове. Некоторое время я просто лежал и мечтал. Я пришел к выводу, что моя мечта — это, скорее всего, моя последняя мечта. Вернее, последняя надежда. Что-то вроде «и может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной». Правда, иногда мне казалось, что это лишь плод моего воображения, что оснований для надежд нет никаких… Потом мне подумалось о том, что да, я всегда заглядывался на красивых женщин, и не только на красивых, а некоторых из них даже очень желал. Я и Маму, пожалуй, если честно, желал до сих пор как женщину, и то, что теперь она была нашей лучшей подругой, даже придавало желанию особый аромат. Но, как это ни удивительно, я никогда не изменял Наташе, хотя бывали случаи, и довольно часто, когда я просто-таки рвался ей изменить, как будто эта измена должна была переменить мою жизнь. В кризисных ситуациях мысль об «улыбке прощальной» давно меня грела. Но, увы, в эти моменты, как известно, даже самые обаятельные мужчины почему-то начинают выглядеть нестерпимо убого, и даже наиболее изголодавшиеся женщины шарахаются от них как от зачумленных. В общем, не изменял я ей…

Наташа проснулась. Мы сидели в постели и рассматривали подарки. Дверь в смежную комнату была распахнута настежь: Александр проснулся значительно раньше нас и, конечно, убежал к детям.

— Ты только посмотри, какая прелесть! — говорила Наташа, вновь демонстрируя мне новые серьги и перстень с красными кораллами.

Она нежилась в постели, льнула ко мне, как самый близкий и самый родной человек. В такие моменты я страдал от душевной раздвоенности и особенно мучился сомнениями насчет «прощальной улыбки», а ведь с некоторых пор только в этой утешительной мысли я находил душевное успокоение.

— А что у тебя? — полюбопытствовала Наташа.

Я потянулся к брюкам, перекинутым через спинку стула, вынул из них палисандровую табакерку и протянул ее жене.

— Надо же, какая забавная табакерочка! — воскликнула Наташа. — Жалко, чтобы ты держал в нее свой табак! Из нее вышла бы чудесная шкатулка для всякой мелочи…

Я молча протянул ей табакерку.

— Что ты, что ты, — слабо запротестовала Наташа, — это же подарок! Мама меня за это отругает. Скажет, что я веду себя, как девчонка.

— Ничего, — благородно успокоил ее я. — Я привык к моей старой.

Если ей так нравится, пусть хранит свои ценности в табакерке. Женщины все равно что папуасы.

— А ко мне ты тоже привык, как к своей табакерке? — как бы между прочим осведомилась она, рассматривая табакерку.

Странный, все-таки у женщин ход мыслей! Вряд ли в ее вопросе заключались ревность или кокетство. Вряд ли ей вообще был нужен мой ответ. Не зная, что сказать, я поцеловал ее в щеку. Ей, я думаю, уже не терпелось лететь к Маме, чтобы излить благодарность и обсудить подарки. Подруги, конечно, обнимутся и начнут целоваться. Они и впрямь были как сестры.

Наташа попыталась открыть табакерку, но притертая крышка не поддавалась. Я терпеливо ждал. Сосредоточенно наморщив лоб, Наташа повертела коробочку в руках, а затем сунула ее мне.