Мехмед Синап - Людмил Стоянов

— Это, господа, истина! Нечего закрывать на нее глаза.

— Слушай, Ибрагим-ага, — сказал Дели Софта, — можем ли мы оставить села без защиты, взявшись преследовать бездельника Синапа и его людей? Не дело ли это султанского войска?

Кара Ибрагим промолчал. Он видел, что Дели Софта прав, но его ревностное полицейское сердце было неспокойно.

2

Оставшись в одиночестве, Кара Ибрагим отправился в старый конак, на широком дворе которого толпились люди — ахряне и райя, которые должны были защищать село в случае набега разбойников. Он учил их военному строю, искусству, которому сам учился в армии, а позднее в качестве разбойничьего главаря... Действительно, он отличился и дослужился до чина юзбашии, ротного командира, и, как человек заметный и богатый, получил пост начальника нахии с определенной задачей: охранять Станимак и Пловдив от нападений разбойников.

— Ты человек как раз для этого дела, — говорил ему вали-паша. Ибо Кара Ибрагим действительно внушал доверие: высокий, со строгим лицом, обросшим мягкой и короткой бородой, в кафтане с позументами и штанах в обтяжку. Мужчина не первой молодости, он все-таки имел вид человека, еще способного повелевать.

Он сел на треногий табурет посреди двора и, вытащив послание султана, начал читать взволнованно и с чувством:

— «Поелику эти разбойничьи шайки и их вожаков не образумили слова и наставления; поелику они не могут видеть собственными глазами божьей мести и своей гибели, — объявляю, что сии проклятые разбойники, как губители государства и мирной райи, безусловно будут преданы истреблению».

Кара Ибрагим копался пальцами в своей бороде и думал. При мысли о бедствии, постигшем державу падишаха и растущем из года в год, сердце его забилось сильнее.

Подав знак рукою, он приказал привести к нему солдата, носившего письмо Синапу.

— Ты Капаран чауш[27]?

— Я, эфенди.

— Ты носил письмо к этому негодяю Синапу?

— Да, эфенди.

Чауш смутился. До сих пор его не расспрашивали, а теперь вдруг... о письме. Кара Ибрагим воскликнул злобно:

— «Я, эфенди, да, эфенди...» Чего ты трясешься? Не вешаю же я тебя! Ты помнишь, какой дорогой шел?

— Дороги не знал, расспрашивал путников и помаленьку добрался до Ала-киоя.

— Не встречались ли тебе вооруженные люди, не спрашивал ли кто тебя, чего ты ищешь?

Сержант теперь вспомнил, что ему действительно попадались люди, ахряне, расспрашивали и провожали дальше. Кто они были, — он не поинтересовался. Кара Ибрагим долго смотрел на него и с сожалением вымолвил:

— Ты думаешь, что это были прохожие, возчики... И откуда тебе догадаться с твоей пустой головой, что это были верные люди разбойника? Ну, а когда ты добрался, что ты видел?

— Ничего. Люди занимаются полевыми работами, молотят.

— Другого ничего не видал?

— Чего другого, эфенди?

— Не понял ли ты, что вступаешь во вражий край? Не заметил ли ты, что не видно ни одного слуги царя?

— Вооруженные были, но все помаки и райя.

— Ну? И это тебя не удивило?

— Я думал, что они султаном поставлены. Как же нам знать государевы помыслы?

— В этом ты прав. А тот, вельможа, сошел ли к тебе? Спрашивал ли тебя о чем-нибудь?

— Нет, эфенди, меня он не позвал. Стража звала меня, чтоб накормить, но ведь со мной были харчи, и я не пошел.

— Хорошо сделал. Только откуда ты такой болван, что у тебя ничего не узнаешь? Хоть бы дорогу запомнил, чтобы не плутал, как овца, если я пошлю тебя в другой раз! Ну, ступай!

Кара Ибрагим задумался. Но не о Синапе думал он. Синап — не единственная забота падишаха. Еще и другие разбойники вроде него рыщут по Румелии; падает сила османов! Эта мысль кольнула его, как ядовитое жало осы, от нее вскипела в нем кровь. Он вспомнил и слова Дели Софты, что рыба начинает гнить с головы. Нет, ему не хотелось верить, что великий диван слабеет, что ислам погибнет...

Он все-таки знал, что войско султана движется медленно, но когда дойдет, то сомнет врага в лепешку. Те, сильные вельможи, знают, что делают, они не позволят кому попало нарушать свой покой.

Стиснувший его горло обруч мало-помалу ослаб, он погрузился в спокойствие, как в теплую воду. Крепка власть султана, глубоко заложен ее фундамент. Кто может расшатать его?

Кара Ибрагим двинулся к дому. Глубокий покой лежал над окрестными холмами, луга отливали зеленью, и солнце жгло, как раскаленное железо.

Трое солдат ссорились из-за какой-то тряпки. Она им понадобилась для чистки ружья. Один из них громко крикнул:

— Отправить бы тебя к Мехмед Синапу, чтоб он с тебя шкуру содрал!

Глава шестая

ПЕСНЯ ЗНАМЕНОСЦА

1

Румелия, лучший алмаз короны падишаха, лежала в дыму, пустынная, заросшая сорняками, безлюдная.

На Орта-Мезаре в Пловдиве, в Куршум-хане и на Джумайе продавцы кож, сукон, башмачники, портные, менялы и торговцы галантереей один за другим выбегали из своих лавок и толпились в узкой улице, ведшей к Марату. Что случилось? В этот августовский вечер, когда голые скалы излучали, как гигантские печи, волны собранного за день зноя, пестрый людской муравейник, задыхаясь, слушал глашатая, сообщавшего важные политические новости.

Барабанный бой отдавался в соседних улочках с низенькими обувными, портняжными и кожевенными мастерскими, набитыми до самого верху вязанками лаптей, туфель, одежды и шапок; согнувшиеся молодые ученики, не имевшие права бросать работу, сидели в мастерских. Зато подмастерья и хозяева бежали сломя голову. Нестерпимая вонь дубильной кислоты, соленой гнили пропитала воздух, а внизу, по мостовой, текла зеленоватая и красноватая жидкость, столь же вонючая, испарения которой были сущий яд. Мириады мух носились на фоне багрового заката с глухим гудением, похожим на шум подземных вод.

Люди перекрикивались:

— Айда, Февзи-ага, пойдем, послушаем, какие новости!..

— Хорошо бы, брат, да куда мне, хромому...

Февзи-ага, в кафтане, в длинных синих шароварах, выбрасывал вперед свою короткую ногу, что создавало иллюзию быстроты движения, и казалось, что он не идет, а катится.

Другие, попроворнее, опережали его.

Глашатай, стоя на полуразрушенной стене, читал длинное послание; те, кто был поближе, жадно ловили слова, а стоявшие поодаль прикладывали ладонь к уху, чтобы лучше расслышать.

Без шапок, босые, в тонких штанах, с испитыми лицами, они смотрели на кричащего человека. Даже в этом простом глашатае, которого аги поважнее лупили ни за что, ни про что, толпа видела нечто более высокое, нечто отличное от простонародья, стоящее близко к недосягаемому миру, распоряжавшемуся ее жизнью. Паши, беи, падишах... Народ недостоин был даже взглянуть им в лицо...

Глашатай читал:

«Доводится до сведения и руководства, что я облечен тяжелой чиновной миссией как по преследованию лесных разбойничьих шаек, так и по снятию гнусных кровавых пятен, коими загрязнен лик земли нашей».

Голос звучал протяжно, лениво, чтец часто путал слова, извращая смысл, в который слушатели вносили свои поправки. Он часто вызывал смех, немедленно подавляемый; люди напрягали слух, чтобы лучше разобрать: они работали в своих конурах, как в глубоком колодце, и им хотелось узнать что-нибудь новое, отличное от обыденного.

«Так что служебный долг побуждает меня привлечь к делу всех окружных начальников, всех офицеров и умеющих владеть оружием...»

Далее сообщалось, какой воин скольких бунтовщиков убил и о том, что большинство разбойничьих главарей покорилось властям. Слушатели в большинстве были греки и евреи, ожидавшие, что после этих радостных для монархии известий последуют другие, более важные — о податных льготах, о новых правах райи, которые, как говорили, падишах даровал своим подданным...

В дрожащем от зноя воздухе раздались возгласы:

— Негодяй! Вор!..

— Держите его! Убегает!

Сквозь толпу сломя голову летел босоногий мальчишка, на которого никто не обратил внимания. В другую пору весь базар кинулся бы в погоню за вором, но теперь это казалось мелочью; мальчишка пустился вниз по улице и скрылся в узких переулках.

Вблизи слышался стук молота, в соседнем дворе работали кузнецы, пронзительно скрипели телеги.

«Из произошедших в последнее время жестоких сражений, — продолжал глашатай, — явствует, что полная победа наших войск внесла большое замешательство в разбойничий лагерь, и некоторые из главарей, видя перед собой пропасть, вынуждены были унизиться и просить прощения за содеянные грехи. Эти главари, изъявившие готовность покориться и покаяться и сдавшиеся властям, суть: Кара Хасан, Исаоглу с тремястами мятежниками; а главари Кара Феиз, Эминджик, Дженкчиоглу и Кара Мустафа сдались с восемью сотнями разбойников».