Перемещенный - Вячеслав Вигриян

Мда…. Мимоходом почесав подбородок, купец опустил руку в притороченную к сидушке суму: фляга была на месте. Он нащупал ее двумя пальцами и, чуть подумав, вытянул на свет, удерживая за узкую горловину. Глотнуть, что ли? А почему бы и нет? Повод то вот он, рядом сидит, стопроцентный гарант его будущего благоденствия.

— Уххх, горемычная, хорошо пошла!!! — адское зелье волной прокатилось по пищеводу и каким-то непостижимым образом ударило в голову практически сразу, закоротив мозги так, что у Семидорьева чуть пар из ноздрей не повалил.

Занюхивал не как давеча быдло Остопизин рукавом, а как культурный, не побрезговав привлечь для этого сурьезного дела свежезакопченную голову шерепня, которая, к слову, стоило ее извлечь из сумы да освободить от бумажной упаковки, стала испускать такой дивный аромат на всю округу, что даже его живой груз начал проявлять какие-то признаки жизни.

Кстати об Остопизине: вот уж где редкостной гнилизны человек! Паршивый, плешивый, дунь на него и он рассыплется, ан нет, все туда же, — контроль ему подавай и над Остроградским горно-обогатительным комбинатом, и над Бахчинскими спиртовыми заводами…. Послать бы козла старого куда подале, так нельзя, под протекцией самой государыни дела свои, падаль, проворачивает.

Анатолий Ефремович вновь перевел свой взгляд на заветную флягу. Вот оно, решение всех его проблем и временных финансовых затруднений. Напиток, равных которому попросту не существует. Нулевые расходы на производство. Бери, закупай его у дикарей за сущие гроши да в любых количествах! А, впрочем, помилуйте, батенька, с какой это вдруг стати мы так мелочимся? Оптовая торговля драгоценными и полудрагоценными камнями, украшениями, предметами быта. Ладно железная руда под запретом — добыча и торговля ею прерогатива государства, и без нее предприимчивому человеку есть чем заняться имея в своем распоряжении возможность свободно колесить по всему континенту.

Он вернул флягу в суму, достал финку из-за голенища и, по-прежнему, левой рукой придерживая поводья, одним быстрым движением ножа отсек от головы шерепня самый лакомый кусок — щеку. Молча, не глядя, протянул его послу, не особо надеясь, что тот примет сие подношение.

Однако Анатолий Ефремович крупно ошибался.

— Почему не по дороге?

— Ась? — от неожиданности купец едва не подавился. Сиртьев посланник мало того, что принялся уплетать угощение за обе щеки, так еще и заговорить соизволил!

— Почему не по дороге спрашиваю!

— Так по-прямой оно посподручнее будет. Здесь угол срежем, а дале уже по Новослободскому тракту поедем до самого Геттингена.

— А если конь ногу сломит?

— Не сломит, — вспомнив то досадное недоразумение, когда колесо кареты угодило в нору шхерика, Анатолий Ефремович зябко повел плечами. Избави Господи от повторения подобного инцидента! Вслух же со значением произнес: — Животина не человек, куда ни попадя клешни свои совать не будет! — и минуту спустя добавил: — Да и привыкшие они у меня, второй год почитай вместе ходим.

— Как знаешь.

На этом их разговор, так особо и не начавшись, заглох окончательно. Оставшуюся часть пути ехали молча. Посланец думал о чем-то своем, по обыкновению уставившись в одну лишь ему известную точку где-то за горизонтом. У Анатолия Ефремовича же дела были поважнее: раз за разом он рисовал в своем воображении одну и ту же картину — Мишка Остопизин, стоя в униженной позе на коленях, слезно вымаливает прощение у него, Анатолия Ефремовича Семидорьева, теперь уже не просто купчишки средней руки, а одного из самых значимых и богатейших лиц государства.

Сиртьев посол уже спал, когда карета, свернув с Новослободского тракта, покатила по брусчатке, ведущей непосредственно к самому Геттингену. Анатолий Ефремович и сам, грешным делом, позволил себе расслабиться: зацепил поводья за крюк, тем самым полностью доверившись своим четвероногим умницам, да устроился посподручнее на сидушке, время от времени поглядывая вполглаза по сторонам.

Когда же на дорогу, покачивая бедрами, выступила босоногая блудница в коротком, выше колен, домотканом платье, всю сонливость Анатолия Ефремовича будто волной смыло.

— Этто еще что за диво? А ну посторонись! Посторонись, кому говорят!

На его окрики чертовка и ухом не повела, зато кони, все как на подбор исключительно вороной масти, остановились вдруг, застыли на месте, плененные то ли копной ее белых как снег волос, рассыпанных по оголенным плечам с воистину варварской небрежностью, то ли диковатым выражением немыслимой желтизны глаз.

Не человек — ведьма! Рука Анатолия Ефремовича словно бы невзначай потянулась к правому голенищу — туда, откуда маняще выглядывал черенок финки, но чья-то тяжелая длань опустилась вдруг на нее сверху, намертво припечатывая к колену.

— Остынь, — посланец сиртей как будто и не спал вовсе: взгляд свежий, осмысленный.

— Клешню-то свою убери. Не скумекал я сразу, что это из ваших деваха. Так-то лучше.

Разминая затекшую кисть, купец с интересом наблюдал за разыгрывавшейся перед ним немой сценой: вот посланник сиртей одним махом соскакивает с козел и начинает идти к девке. Двигается нарочито медленно, словно специально оттягивая тот миг, когда он приблизится к ней вплотную. Та стоит не шевелясь, только ноздри раздуваются как у пантеры перед прыжком, да ветер развивает белые ведьмины патлы. Посланник уже совсем близко, при желании он может коснуться рукою ее груди, но почему-то не делает этого, а просто стоит. Лица его отсюда не видно, Анатолий Ефремович может лишь лицезреть обращенную к нему спину, однако внезапно картина меняется. Девица уже не стоит столбом, миг — и тело ее взвивается в воздух словно расправленная пружина. Загорелые ноги обвиваются вокруг бедер посланца, руки обхватывают шею, а чело его покрывается бесчисленными поцелуями. Теперь пара повернута к купцу боком, и глаза начинает мозолить безбожно задранное кверху платье.

— Тьфу ты, погань, срамота одна!

Губы Анатолия Ефремовича словно сами по себе начинают шептать слова молитвы:

— Отче наш, иже еси на небесех!

Да святится имя твое,

Да придет царствие твое,

Да будет воля твоя на небеси и на земли!

Хлеб наш насущный даждь нам днесь;

И остави нам долги наша,

Яко же и мы оставляем должникам нашим,

И не введи нас во искушение,

Но избави от лукавого…

Продолжая молиться, купец нет-нет, да и поглядывал туда, куда по большому счету смотреть вовсе не следовало. Когда же пара, намиловавшись, соизволила наконец обратить на него свое внимание, Семидорьев понял, что изрядно проголодался.

Посланец, впрочем, как будто прочитал его мысли:

— Пойдем, гостем будешь.

Свернули с дороги, побрели по накатанной колее, что вела через тисовую рощу. Карета медленно катила вослед за ними. Сейчас лошадьми правила белоголовая и, надо сказать, получалось это у нее вполне прилично.

— Кто она тебе? Жена?

Посланец неопределенно кивнул. Лицо его вновь приобрело такое знакомое уже твердокаменное выражение.

— Я все спросить хотел… — слова купца застряли у него в горле, когда он увидел то, что предстало его взору за одним из очередных поворотов дороги.

Роща кончилась, а впереди, насколько хватало взгляда, тянулись бес численные шеренги воинов. Господи, сколько же их? Сто, двести, триста тысяч? Губы Анатолия Ефремовича вновь стали шептать слова молитвы. Судя по широко распахнутым глазам его попутчика для того такое количество воинов тоже оказалось сюрпризом и, пожалуй, даже несоизмеримо большим, чем для самого купца. Они вздрогнули оба, когда пространство вокруг в одночасье взорвалось приветственными криками, исторгнутыми сотнями тысяч глоток.

Степан сидел, поджав под себя ноги, около весело потрескивающего костра, наблюдал за языками пламени, алчно лижущими наполовину уже обугленный древесный остов. Он любил огонь, мог смотреть на него вечно. Почему? Да потому что сам был подобен огню. Уничтожать все то, к чему прикасаешься, уничтожать всех тех, кого любишь…. Это ли не его стихия? Нюры уже нет, нет давно. Еще тогда, на задержании, он прочитал в ее глазах близость смерти, но почему-то не захотел, отказался поверить собственной интуиции. А Ильса…. А что Ильса? Ильса просто раздула тлеющий уголек надежды, тем самым давая ему возможность жить дальше. Обман? Предательство? Сейчас, когда страсти немного поулеглись, он уже не винил ее в этом.

Степан задался вопросом: как поступил бы, узнай он тогда от Ильсы, что Нюра мертва, что ее поставили к стенке и по отмашке чьей-то холеной руки впился в ее хрупкое тело свинцовый рой, разрывая, изменяя его до неузнаваемости?

Долой, долой, долой дурацкие вопросы, долой дурацкие мысли!!! Он перевел взгляд на сидящую почти впритык к костру Улушу. В котелке у нее варилось какое-то варево, которое то и дело следовало помешивать, иначе пригорит, намертво прикипит к стенкам, и ничем ты его потом не отдерешь. Ничем, кроме разве что смешанного с золой песка, да и то придется повозиться прежде чем стенки котелка примут приличный вид. Выглядела она сейчас настолько по-домашнему, что Степан искренне поразился феноменальному умению девушки создавать уют в том месте, в котором, казалось, добиться этого невозможно в принципе.