Катаев. Погоня за вечной весной - Сергей Шаргунов

«— Я, сын трудового народа… — гремят зеркальные плиты мавзолея, где на левом крыле в грубом пальто из солдатского сукна, во всей суровой и доброй своей простоте стоит, принимая присягу, Сталин.

— Я, сын трудового народа… — говорят седые стены Кремля.

— Я, сын трудового народа… — звенит бронза Минина и Пожарского.

— Я, сын трудового народа… — поет потрясенный воздух».

На повесть скептически отозвался критик Виктор Перцов, в «литгазетной» статье «Эпос и характер» коривший Катаева за отсутствие достоверных героев и «подмену портрета барельефом». Зато в «Литературной газете» же критик Марк Серебрянский отмечал: повесть «написана так, что читатель, захваченный ею, прочтет ее залпом, не отрываясь». А Владимир Ермилов в статье «Повесть о народном счастье» в «Красной нови» называл финал со Сталиным (в грубой «шинелке», как у миллионов) превосходным, «раскрывающим весь подтекст повести» и указывающим на необычайные возможности для «простых людей» в стране, где садись да пиши «о комсомольце Юсиме, ставшем директором гиганта — “Шарикоподшипника”, об Алексее Стаханове, выдержавшем экзамен в Промакадемию, о стахановце Сметанине, ставшем заместителем директора одной из крупнейших фабрик в Европе».

В 1938 году Театр им. Евг. Вахтангова поставил пьесу «Шел солдат с фронта», написанную Катаевым, после чего подвергся газетным нападкам.

В 1939-м режиссер Владимир Легошин снял детский фильм с тем же названием. Автором сценария стал Катаев. Руководил производством художественных фильмов в Комитете по делам кинематографии при Совнаркоме Александр Манькович-Линов, чекист из Одессы, художник, друг Якова Вельского, вероятный прототип одного из ключевых персонажей в «Вертере».

Композитор Сергей Прокофьев (вернувшийся в СССР в 1936 году), которому «хотелось живых людей с их страстями, любовью, ненавистью, радостью и печалью», создал на основе повести оперу «Семен Котко». Обратиться к повести ему советовали и Всеволод Мейерхольд, и Алексей Толстой. «Катаев проявил большое понимание оперного стиля, — сообщал Прокофьев в «Литературной газете», — и взялся сам написать либретто для нашей оперы». Премьера состоялась в сентябре 1940 года в Театре им. К. С. Станиславского. Ставить ее должен был Мейерхольд, но к тому времени он уже был расстрелян.

БОЛЬШОЙ ТЕРРОР

Небо мое звездное,От тебя уйду ль? —Черное. Морозное,С дырками от пуль.

Валентин Катаев, не раз обманывавший как будто неминуемую смерть, написал это четверостишие, вступая в 1937 год.

Вокруг пули только и летали — косили друзей, знакомых, недругов, благодетелей…

В 1936-м был арестован поэт Владимир Нарбут, в 1937-м его этапировали в лагерь, где в 1938-м расстреляли за «контрреволюционный саботаж». В 1937-м за Нарбута попыталась вступиться вдова Багрицкого Лидия Суок — была арестована и вернулась из карагандинской ссылки только в 1956-м. В 1937-м был арестован начальник Главлита Сергей Ингулов, в 1938-м его расстреляли.

Тесть Евгения Петрова Леонтий Исидорович Грюнзайд погиб в 1938-м на Колыме.

Троюродные братья Катаева архиепископ Пахомий (Черниговский) и архиепископ Аверкий (Волынский) погибли с разницей в 16 дней в ноябре 1937-го — первому сделали смертельную инъекцию в тюремной клинике НКВД в Котельниче, второго расстреляли в Уфе. Оба причислены к лику святых Русской православной церковью за границей.

В августе 1937-го была арестована Надежда Николаевна, двоюродная сестра писателя, медсестра на Ленинградском заводе им. МОПРа. По семейному преданию, уехавший в Финляндию сын Анатолий прислал ей письмо, и это привело к роковой развязке. В октябре Надежду расстреляли.

Катаев общался с ней, уже поселившись в Москве: «На белые ночи мы вероятно поедем к моей двоюродной сестре в Питер», — сообщал он в одном из писем 1920-х годов.

У родни сохранилась горькая память, что он не смог ее спасти.

Но как? Что от него зависело?

В 1937-м в том же Ленинграде арестовали поэта и переводчика Валентина Стенича. Анна Ахматова со слов вдовы Стенича Любови Давыдовны рассказывала, что за арестованного хлопотали Зощенко и Катаев. Стенич был расстрелян в 1938-м. Не зная о его гибели, Зощенко в 1940-м отправил письмо в НКВД с просьбой пересмотреть дело. Приписку сделал и Катаев: «Присоединяюсь к отзыву Михаила Михайловича Зощенко о писателе-переводчике Валентине Осиповиче Стениче (Сметаниче), которого я знаю тоже с 1927 года. Считаю нужным просить о пересмотре дела».

(А в 1939-м Катаев в числе тринадцати писателей ходатайствовал перед НКВД о пересмотре дела поэта Николая Заболоцкого.)

До сих пор исследователи не приходят к ясному пониманию, что означал этот новый этап в истории — массы людей, как правило, преданных партии и вождю, в безумном экстазе с визгом и стоном топили друг друга в крови… Да, сигнал убивать шел сверху, а все же как быть с убойным энтузиазмом на местах?

«Как марксист я понимаю, что происшедшему были причины, — писал Валерий Кирпотин. — И что за все, что делалось, ответственность падает не только на Сталина. Его во всем поддерживали все коммунисты (и миллионы беспартийных), в том числе и я…»

Неужели термидор неизбежен, и те, кто сначала убивал «врагов», не могли не приняться за истребление недавних товарищей?

Или это было соперничество между людьми, неизбывное и ожесточенное при любом строе и в любом коллективе, заложенное в самой человеческой природе, которое на этот раз было подогрето государственной лицензией на насилие и обрело форму «доносов» и «чисток»?

Или перед страшной войной нужно было приучить к тому, что смерть внезапна и повсеместна?

Для заметного писателя вероятность получить пулю в те годы была, как для солдата на передовой.

Катаев уцелел. А стоило копнуть прошлое — и запросто в расход.

Но и неверно думать, будто сфабрикованные дела стали сюрпризом 1930-х годов. Ведь, напомню, по сообщению коллегии ОГЧК 1920 года, «заговор», в котором подозревали Катаева, затеяла «огромная контрреволюционная организация, в которой сплелись белополяки, белогвардейцы и петлюровцы» — хотя союз между ними являлся фантасмагорией.

А двоюродного брата Валентина Петровича Василия (родного брата Надежды) уничтожили еще в 1920-м.

Одним из первых фальшивых и показательно-резонансных процессов в СССР стало «дымовское дело» 1924 года. (Тогда чуть было не пострадал катаевский избавитель Яков Вельский, не вовремя вступившийся за председателя «комитета бедноты» села.) В селе Дымовка на Николаевщине убили уголовника Григория Малиновского. В прессе его объявили селькором-коммунистом, а убийство — политическим. Партийное и советское руководство Дымовки пошло под суд. Началась всесоюзная кампания негодования — статьи, стихи, пьесы… Сюжет гибели селькора сделался хрестоматийным. Общественным обвинителем на суде выступил близкий к Троцкому московский журналист Лев Сосновский. Троцкий же опубликовал в «Правде» статью «Каленым железом», объявив причиной убийства сращивание просталинского госаппарата («чиновника») с «кулаком». Статья была зачитана Сосновским на суде и благоговейно приобщена к делу, приговор огласили через три дня: часть подсудимых расстреляли, часть посадили. И только в 1969 году их реабилитировали, Малиновку переименовали обратно в Дымовку, музей лжегероя закрыли, памятник ему снесли…