Передышка. Спасибо за огонек. Весна с отколотым углом. Рассказы - Марио Бенедетти

БЕАТРИС (Аэропорт)

Аэропорт — это такое место, куда приезжает много такси, и там бывают журналы и туристы. В аэропорте очень холодно, и там есть аптека, чтобы продавать лекарства людям, у которых слабое здоровье. У меня слабое здоровье очень давно. В аэропорте все зевают почти как на уроке. В аэропорте багаж всегда весит двадцать кило, чтобы его не вешать и не портить весы. В аэропорте нет тараканов. У нас есть тараканы, потому что это дом, а не аэропорт. Футболистов и президентов там всегда снимают, и они нарочно для этого причесываются, а быков снимают очень редко. Наверное, это потому, что они любят ездить в поезде. Я тоже очень люблю поезд. Люди в аэропорте много обнимаются. Когда там моют руки, они ужасно чистые, зато шершавые. Одна моя подруга крадет там бумагу в уборной, потому что эта бумага очень мягкая. Самое красивое в аэропорте — это таможня и повозочки. В таможне надо открыть багаж и закрыть рот. Стюардессы ходят вместе, чтобы не заблудиться. Они ужасно красивые, гораздо лучше учительниц. Мужья у них называются пилоты. Когда пассажир опоздает в аэропорт, полицейский берет у него паспорт и ставит печать, что он опоздал. В аэропорте бывает много хороших вещей, например папа. Пассажиры всегда привозят подарки своим любимым дочкам, только папа, он приедет завтра, ничего не привезет, потому что он пять лет был политический заключенный, а я очень умная, все понимаю. Мы часто ездим в аэропорт, потому что ждем папу. Если там забастовка, очень легко найти такси. Еще, кроме такси, там бывают самолеты. Если у такси забастовка, самолеты не могут сесть на землю. Значит, такси самые главные в аэропорте.

ДРУГОЙ (Пока что сказать как скажется)

Теперь Роландо Асуэро больше не мается неразрешимыми вопросами. Он чуть ли не кулаками заставил себя отыскать ответ, да к тому же искренно не сомневается в этом ответе. Остается только поехать в аэропорт, встретить лицом к лицу прошлое, настоящее и будущее, все сразу. Наверное, Грасиела права, не надо готовиться заранее, лучше всего сказать как скажется. Но, конечно, сказать все, что нельзя не сказать. И все же что делать, когда Сантьяго подойдет, обнимет ее и Беатрису, тех, в ком заключен весь смысл и вся бессмыслица его существования? Что делать? Куда девать руки? Куда смотреть? А что делать, когда Сантьяго обнимет Рафаэля и тот погладит его слегка по затылку, как принято у людей этого уходящего поколения? И, главное, черт побери, что делать, когда Сантьяго обнимет его, Роландо, и скажет: «Как здорово, Герцог, что ты здесь, я в самолете тебя вспоминал, надо будет снова собрать нашу старую шайку, как думаешь?» И какое лицо будет у Грасиелы, когда, обнимая Сантьяго, Роландо взглянет на нее поверх его плеча? Но самое худшее наступит позднее, когда Грасиела скажет в конце концов правду, Сантьяго начнет тогда вспоминать встречу в аэропорте и поймет, как все это было отвратительно смешно, и станет презирать себя и презирать нас, потому что мы знали, а он нет, и вспомнит, как целовал Грасиелу, а я стоял и смотрел, как обнимал меня, а Грасиела смотрела, тяжко ему будет рыться в этом прошлом, таком недавнем, всего несколько часов назад. Как объяснить Сантьяго, что все вышло само собой, нежданно — негаданно, что старая дружба, связывавшая всех семерых, как раз и оказалась благодатной почвой для сближения и в конце концов для любви? Ибо это любовь, Сантьяго, не интрижка, нет, в том-то и все счастье и вся подлость, думает Роландо, настоящая любовь, в ней наше истинное оправдание — Грасиелы и мое, но эта наша настоящая любовь неизбежно лишает Сантьяго всего. Неизбежно? Естественно встает вопрос, признает ли Сантьяго себя побежденным или будет бороться? Смирится с фактом, от которого никуда не денешься, или же выложит свой козырь — разумную сдержанность, скажет Грасиеле: «Не будем сейчас ничего решать, учти, что я только-только вышел из тюрьмы, дай мне привыкнуть к этому и вообще к жизни в миру, надо бы нам поговорить, только не втроем, я хотел бы поговорить с тобой одной, мы много чего пережили вдвоем, зачем же рвать сразу, впереди немало еще времени, давай отложим пока этот разговор, дай мне порадоваться на Беатриситу, поговорить с ней подольше, не об этом, не беспокойся, меньше всего я стремлюсь как-то уронить тебя в ее глазах, я и с Роландо поговорю тоже, но попозже, мне пока что трудно поверить, кажется, будто это все во сне, задремал я в самолете и сейчас проснусь». Вариант, конечно, довольно правдоподобный, тем более зная Сантьяго, он ведь такой, уж коли решит сохранить спокойствие, так оно и будет, хоть ты умри, а тут ведь как — никак не одно лишь спокойствие пожелает он сохранить, а еще и жену. И потом, я на месте Сантьяго, думает Роландо, поступил бы именно так. Роландо крепко держится за поручень; поднимает брови. Скорей бы уж дождаться хоть какой-то развязки. В сущности, последнее слово за Грасиелой, потому что оба они, и Сантьяго и Роландо, хотят быть с ней, спать с ней, жить с ней. И может быть, тут-то и кроется его, Роландо Асуэро, маленький шанс: когда заговорит плоть, он и Грасиела на диво понимают друг друга, к тому же в последнее время Грасиела много раз повторяла то с нежностью, то почти с яростью, что останется с ним, а не с Сантьяго. Но и у Сантьяго тоже есть шанс, шанс этот зовется Беатрисита, может быть, учитывая все происшедшее, Сантьяго захочет взять ее к себе, а Грасиела, она за свое дитя кому хочешь глотку перегрызет, и нет у Роландо ни малейшей уверенности, что она так вот, запросто, согласится расстаться с дочкой, а та вдобавок (и ничего удивительного тут нет) прямо бредит папой, пять лет она его не видела, и теперь ждет не дождется. Но, впрочем, такое решение крайне неразумно, думает Роландо Асуэро, подъезжая к аэропорту, не говоря уж о том, что оно ничего не даст Сантьяго. Какая ему прибыль насильно навязывать Грасиеле супружество да пользоваться ребенком, чтобы шантажировать мать? Слово «шантажировать» тут, конечно, вовсе не подходит, Роландо должен уважать Сантьяго, мысленно он зачеркивает неподходящее слово. Трудно предугадать, что будет. Не исключено, что Сантьяго все-таки предпочтет такое подпорченное супружество, лишь бы Грасиела не оказалась в постели другого, даже если другой — лучший его друг или как раз в силу этого вовсе немаловажного обстоятельства. Ладно, посмотрим, вот наконец и аэропорт, Роландо, погруженный в свои размышления, выходит из автобуса, едва не свалившись со ступеньки.

НА ВОЛЕ (Arrivals Arrivees Прибытие)

как странно, да, как странно ступать по этой земле — хорошо хоть дождь — в дождь все похоже, зонтик объединяет всех людей — во всяком случае, защищенных странно, да, но это пройдет — от этого никто не умирал, хотя от удивленья умирают — слишком много всего сошлось — самая весть — прощанье с ребятами — чертовы инстанции — наглая харя предпоследнего офицера — чтоб он сдох — никто не провожал — летел я долго, долго, видел сны, думал, строил планы — и потом, еда — ведь целых пять лет лопал черт — те что чиновник все смотрит мои бумаги — и впрямь, четыре минуты покажутся вечностью — «снимите, пожалуйста, берет» — сравнивает с фото — смотрит сурово, но вполне учтив — и я учтив — теперь улыбнулся — совсем он не суровый, просто индеец, крепкий такой — «всего хорошего, друг» — он мне сказал «друг, всего хорошего» теперь багаж — мой разнесчастный чемодан то ли приедет, то ли нет — еще из-за этого ждать — а те, кто ждет нас — сколько лиц за стеклами — вот если бы разглядеть — если бы отыскать да вон они — они, конечно — наши, уругвайцы, «Родина или смерть» — «Пролетарии всех стран…» — эврика — да будет свет — познай самого себя — Родина или смерть, мы победим — вставай, проклятьем заклейменный — а, черт, ну и радость

Грасиела, и Старик, и незнакомая девочка, моя дочка — Грасиела очень красивая — и подумать, она моя жена — Беатрисита, как нам будет хорошо — а вон еще кто-то машет руками — да это Герцог — честное слово, сам Герцог…

Рассказы

ИЗ СБОРНИКА «МОНТЕВИДЕАНЦЫ»

ПРЕДЧУВСТВИЕ

© Перевод Н. Попрыкиной

Я нажала два раза на звонок и тут же поняла, что здесь устроюсь. Способность предчувствовать у меня от отца, мир его праху. На двери внизу был большой бронзовый брус, и я подумала, что нелегко будет начищать его до блеска. Открыли — наверное, бывшая служанка, та, что уходила. С лошадиным лицом, в чепце и фартуке. «По объявлению», — говорю. «Вижу», — проворчала она и удалилась. Я осталась одна в прихожей и принялась рассматривать кафель на полу. Потом оглядела стены и деревянные панели, люстру с восемью лампочками, жалюзи.

Появилась сеньора. Вот это да! Улыбнулась, как дева Мария. «Здравствуйте». — «Ваше имя?» — «Селия». — «Селия, а дальше?» — «Селия Рамос». Убила одним взглядом. У, толстуха! «Рекомендации?» Отвечаю, слегка запинаясь: «Семейство Суарес, Мальдонадо, 1346, телефон 90948. Семейство Боррельо, Габриэль Перейра, 3252, телефон 413723. Эскрибано Перроне, Ларраньяга, 3362, телефона нет». Ни единого жеста. «Причина ухода?» Отвечаю дальше, более спокойно. «В первом случае плохое питание. Во втором — старший сын. В третьем — каторжный труд». — «У нас, — говорит, — тоже немало работы». — «Представляю». — «Но есть еще одна девушка, и, кроме того, мы с дочерью помогаем». — «Да, сеньора». Снова изучающий взгляд. Вдруг замечаю, что под этим взглядом я начинаю моргать. «Возраст?» — «Девятнадцать». — «Есть жених?» — «Был». Брови лезут вверх. Объясняю, чтобы не было сомнений: «Нахал. Потому и поссорились». Улыбается одними губами. «Это мне нравится. Люблю разумных. У меня сын-юноша, поэтому прошу без всяких там улыбочек и не вертеть задом». Быть разумной — моя профессия. «Да, сеньора». — «В доме и вне дома. Не терплю свинства. И никаких незаконных детей. Договорились?» — «Да, сеньора». О-ля-ля! Через три дня я начала привыкать к ней. И все же стоило ей взглянуть своими глазами навыкате, как мои нервы напрягались до предела. Казалось, старуха видит тебя до самых печенок. Другое дело — дочь, двадцатичетырехлетняя Эстерсита, модница и завсегдатай разных клубов: она относилась ко мне как к шкафу и редко бывала дома. А еще реже бывал хозяин, дон Сельсо, эдакий сом в очках, молчаливый, как немое кино, с лицом мошенника и в костюмах от Ириарте. Однажды я заметила, как он уставился поверх «Аксьон» на мою грудь. Ну а двадцатилетнему Тито не требовалось прикрываться газетой, чтобы рассматривать меня, как свою собственность. Клянусь, я послушалась сеньору и если и вертела задом, то не умышленно. Правда, должна признать, что, когда я хожу, он вертится, но, честное слово, это происходит само собой. Говорят, в Буэнос-Айресе есть один врач-японец, который исправляет это, ну а пока что невозможно изменить мою природу. В общем, парень потерял покой. Сначала он только глазел, потом стал приставать ко мне в дальнем конце дома. Так что, слушаясь сеньору и, не стану отрицать, по собственной инициативе, я вынуждена была останавливать его раз двадцать, стараясь при этом не выглядеть слишком противной. Уж я-то знаю, как это делается. Что же касается работы, ее была уйма! «Есть еще одна девушка», — сказала старуха. Скажем лучше, была. В середине месяца я осталась одна-одинешенька, наедине со всеми делами. «Мы с дочерью помогаем», — добавила она. Как же, пачкать посуду. Ну как может помогать старуха, которая лишь наедает себе брюхо, отращивает третий подбородок и постоянно лезет с разговорами. Допустим, мне нравятся «Исолина» или «Бургеньо» — боже, как можно! Она бросает их с презрением и читает «Селексьонес» и «Лайф» на испанском. Не понимаю этого и никогда не пойму. А как может помогать кротка Эстерсита, если она целыми днями ковыряет прыщи, играет в теннис в Карраско и в рулетку в Парк-отеле. Я вся в отца, у меня было предчувствие, когда третьего июня (в праздник святого Кона) в мои руки попало фото — Эстерсита купается в чем мать родила с младшим Гомесом Таибо, не знаю, в какой-то речке или где еще, какое мне дело, — я сразу припрятала его, ведь никогда не знаешь, как обернется! Как же, они помогают! Вся работа на мне, и — держись, голубушка! Что же тут странного, что, когда у Тито (молодого Тито, ха!) стали стеклянные глаза и с каждым днем все более вольными становились руки, я его тут же успокоила, и мы выяснили отношения. Я прямо ему сказала, что со мной это не пройдет, что единственное сокровище, которое есть у нас, бедных девушек, — это честь, ну и довольно. Он понимающе засмеялся и стал было говорить: «Посмотрим, потаскушка…», но появилась сеньора и так на нас посмотрела, как будто наступил конец света. Этот идиот опустил глаза и ретировался на задний план. А старуха сделала такое лицо и как даст мне по уху, как будто я проститутка. Я сказала: «Не трогайте меня, ясно?» — и она тут же поступила наоборот. Ей же хуже. Этот второй удар изменил всю мою жизнь. Я промолчала, но запомнила все. Вечером я объявила ей, что в конце месяца ухожу. Было 23-е, и мне, как хлеб, были нужны эти семь дней. Я знала, что у дона Сельсо в среднем ящике письменного стола спрятан серый листок бумаги. Я прочитала его, ведь никогда не знаешь, как обернется… 28-го, в 2 часа дня, в доме остались только крошка Эстерсита и я. Она пошла отдыхать после обеда, а я — искать серый листок. Это было письмо от какого-то Уркисы, в котором моему хозяину писали такие вещи!