Передышка. Спасибо за огонек. Весна с отколотым углом. Рассказы - Марио Бенедетти
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
жучков, двух грязных собак, которые иногда делали что-то непонятное, смиренно и жалобно глядя вдаль — я ощущал себя в центре мира и хотел постигнуть тайну каждого листка — каждого жучка — каждой сороконожки — и не шевелился, потому что знал, что только так, не шевелясь, я хоть как-то проникну в суть этих маленьких джунглей — и вот что странно, мне в голову не пришло закричать «кагода» — видимо, я знал, что клич Тарзана ничего там не значит, никто его не поймет, никого он не испугает — и как-то, рано утром, на берегу появилось странное существо — хотя потом я понял, что оно там уместней, чем я, — тоже мальчик, но босой и оборванный — лицо у него и ноги и руки были в какой-то вековой грязи — я немножко испугался, потому что, мечтая, не услышал, как он подошел, или думал, что это собаки — я испугался, а он усмехнулся, как бы против воли, и сел напротив меня, на поваленный ствол — я сказал «привет», он засопел — иногда он встряхивал головой или махал руками, отпугивая москитов — я спросил: «Ты здешний?», а он опять как-то фыркнул — я не знал, что дальше делать и вдруг придумал — схватил камень побольше, швырнул в воду, поближе к лодке — тогда он улыбнулся и опять засопел, и встал, и тоже взял камень, и очень легко, едва отведя руку, швырнул его в воду — и камень не только опустился невероятно далеко, но еще и запрыгал по смирной воде — а я чуть не лопнул от восторга — и сказал: «Вот это да!» — и хлопал в ладоши, и смеялся, из кожи лез, чтобы он оценил мое восхищение, и сказал наконец: «Ты просто чемпион» — и тогда он посмотрел на меня и не засопел, а сказал как все люди: «Нет, я не чемпион, я больше ничего не умею» я углубился в такую глубь леса и детства, что и впрямь чуть не заснул — начну-ка считать верблюдов — может, засну на самом деле опять «fasten seat belts» — прекрасно, прекрасно — проспал часа два — одно плохо — снова приснился Эмилио
БЕАТРИС (Аэропорт)
Аэропорт — это такое место, куда приезжает много такси, и там бывают журналы и туристы. В аэропорте очень холодно, и там есть аптека, чтобы продавать лекарства людям, у которых слабое здоровье. У меня слабое здоровье очень давно. В аэропорте все зевают почти как на уроке. В аэропорте багаж всегда весит двадцать кило, чтобы его не вешать и не портить весы. В аэропорте нет тараканов. У нас есть тараканы, потому что это дом, а не аэропорт. Футболистов и президентов там всегда снимают, и они нарочно для этого причесываются, а быков снимают очень редко. Наверное, это потому, что они любят ездить в поезде. Я тоже очень люблю поезд. Люди в аэропорте много обнимаются. Когда там моют руки, они ужасно чистые, зато шершавые. Одна моя подруга крадет там бумагу в уборной, потому что эта бумага очень мягкая. Самое красивое в аэропорте — это таможня и повозочки. В таможне надо открыть багаж и закрыть рот. Стюардессы ходят вместе, чтобы не заблудиться. Они ужасно красивые, гораздо лучше учительниц. Мужья у них называются пилоты. Когда пассажир опоздает в аэропорт, полицейский берет у него паспорт и ставит печать, что он опоздал. В аэропорте бывает много хороших вещей, например папа. Пассажиры всегда привозят подарки своим любимым дочкам, только папа, он приедет завтра, ничего не привезет, потому что он пять лет был политический заключенный, а я очень умная, все понимаю. Мы часто ездим в аэропорт, потому что ждем папу. Если там забастовка, очень легко найти такси. Еще, кроме такси, там бывают самолеты. Если у такси забастовка, самолеты не могут сесть на землю. Значит, такси самые главные в аэропорте.
ДРУГОЙ (Пока что сказать как скажется)
Теперь Роландо Асуэро больше не мается неразрешимыми вопросами. Он чуть ли не кулаками заставил себя отыскать ответ, да к тому же искренно не сомневается в этом ответе. Остается только поехать в аэропорт, встретить лицом к лицу прошлое, настоящее и будущее, все сразу. Наверное, Грасиела права, не надо готовиться заранее, лучше всего сказать как скажется. Но, конечно, сказать все, что нельзя не сказать. И все же что делать, когда Сантьяго подойдет, обнимет ее и Беатрису, тех, в ком заключен весь смысл и вся бессмыслица его существования? Что делать? Куда девать руки? Куда смотреть? А что делать, когда Сантьяго обнимет Рафаэля и тот погладит его слегка по затылку, как принято у людей этого уходящего поколения? И, главное, черт побери, что делать, когда Сантьяго обнимет его, Роландо, и скажет: «Как здорово, Герцог, что ты здесь, я в самолете тебя вспоминал, надо будет снова собрать нашу старую шайку, как думаешь?» И какое лицо будет у Грасиелы, когда, обнимая Сантьяго, Роландо взглянет на нее поверх его плеча? Но самое худшее наступит позднее, когда Грасиела скажет в конце концов правду, Сантьяго начнет тогда вспоминать встречу в аэропорте и поймет, как все это было отвратительно смешно, и станет презирать себя и презирать нас, потому что мы знали, а он нет, и вспомнит, как целовал Грасиелу, а я стоял и смотрел, как обнимал меня, а Грасиела смотрела, тяжко ему будет рыться в этом прошлом, таком недавнем, всего несколько часов назад. Как объяснить Сантьяго, что все вышло само собой, нежданно — негаданно, что старая дружба, связывавшая всех семерых, как раз и оказалась благодатной почвой для сближения и в конце концов для любви? Ибо это любовь, Сантьяго, не интрижка, нет, в том-то и все счастье и вся подлость, думает Роландо, настоящая любовь, в ней наше истинное оправдание — Грасиелы и мое, но эта наша настоящая любовь неизбежно лишает Сантьяго всего. Неизбежно? Естественно встает вопрос, признает ли Сантьяго себя побежденным или будет бороться? Смирится с фактом, от которого никуда не денешься, или же выложит свой козырь — разумную сдержанность, скажет Грасиеле: «Не будем сейчас ничего решать, учти, что я только-только вышел из тюрьмы, дай мне привыкнуть к этому и вообще к жизни в миру, надо бы нам поговорить, только не втроем, я хотел бы поговорить с тобой одной, мы много чего пережили вдвоем, зачем же рвать сразу, впереди немало еще времени, давай отложим пока этот разговор, дай мне порадоваться на Беатриситу, поговорить с ней подольше, не об этом, не беспокойся, меньше всего я стремлюсь как-то уронить тебя в ее глазах, я и с Роландо поговорю тоже, но попозже, мне пока что трудно поверить, кажется, будто это все во сне, задремал я в самолете и сейчас проснусь». Вариант, конечно, довольно правдоподобный, тем более зная Сантьяго, он ведь такой, уж коли решит сохранить спокойствие, так оно и будет, хоть ты умри, а тут ведь как — никак не одно лишь спокойствие пожелает он сохранить, а еще и жену. И потом, я на месте Сантьяго, думает Роландо, поступил бы именно так. Роландо крепко держится за поручень; поднимает брови. Скорей бы уж дождаться хоть какой-то развязки. В сущности, последнее слово за Грасиелой, потому что оба они, и Сантьяго и Роландо, хотят быть с ней, спать с ней, жить с ней. И может быть, тут-то и кроется его, Роландо Асуэро, маленький шанс: когда заговорит плоть, он и Грасиела на диво понимают друг друга, к тому же в последнее время Грасиела много раз повторяла то с нежностью, то почти с яростью, что останется с ним, а не с Сантьяго. Но и у Сантьяго тоже есть шанс, шанс этот зовется Беатрисита, может быть, учитывая все происшедшее, Сантьяго захочет взять ее к себе, а Грасиела, она за свое дитя кому хочешь глотку перегрызет, и нет у Роландо ни малейшей уверенности, что она так вот, запросто, согласится расстаться с дочкой, а та вдобавок (и ничего удивительного тут нет) прямо бредит папой, пять лет она его не видела, и теперь ждет не дождется. Но, впрочем, такое решение крайне неразумно, думает Роландо Асуэро, подъезжая к аэропорту, не говоря уж о том, что оно ничего не даст Сантьяго. Какая ему прибыль насильно навязывать Грасиеле супружество да пользоваться ребенком, чтобы шантажировать мать? Слово «шантажировать» тут, конечно, вовсе не подходит, Роландо должен уважать Сантьяго, мысленно он зачеркивает неподходящее слово. Трудно предугадать, что будет. Не исключено, что Сантьяго все-таки предпочтет такое подпорченное супружество, лишь бы Грасиела не оказалась в постели другого, даже если другой — лучший его друг или как раз в силу этого вовсе немаловажного обстоятельства. Ладно, посмотрим, вот наконец и аэропорт, Роландо, погруженный в свои размышления, выходит из автобуса, едва не свалившись со ступеньки.
НА ВОЛЕ (Arrivals Arrivees Прибытие)
как странно, да, как странно ступать по этой земле — хорошо хоть дождь — в дождь все похоже, зонтик объединяет всех людей — во всяком случае, защищенных странно, да, но это пройдет — от этого никто не умирал, хотя от удивленья умирают — слишком много всего сошлось — самая весть — прощанье с ребятами — чертовы инстанции — наглая харя предпоследнего офицера — чтоб он сдох — никто не провожал — летел я долго, долго, видел сны, думал, строил планы — и потом, еда — ведь целых пять лет лопал черт — те что чиновник все смотрит мои бумаги — и впрямь, четыре минуты покажутся вечностью — «снимите, пожалуйста, берет» — сравнивает с фото — смотрит сурово, но вполне учтив — и я учтив — теперь улыбнулся — совсем он не суровый, просто индеец, крепкий такой — «всего хорошего, друг» — он мне сказал «друг, всего хорошего» теперь багаж — мой разнесчастный чемодан то ли приедет, то ли нет — еще из-за этого ждать — а те, кто ждет нас — сколько лиц за стеклами — вот если бы разглядеть — если бы отыскать да вон они — они, конечно — наши, уругвайцы, «Родина или смерть» — «Пролетарии всех стран…» — эврика — да будет свет — познай самого себя — Родина или смерть, мы победим — вставай, проклятьем заклейменный — а, черт, ну и радость