Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан - Джордж Гордон Байрон

{924}

Горячий друг свободы и не менееГорячий друг правительства, умелОн среднего придерживаться мнения:И патриота качества имел,И скромно получал вознаграждения,Поскольку он противиться не смелМонаршей воле; деньги, чин — пустое,Но колебать не следует устои.

Он «смел сказать» (подобный оборотПарламентский язык нам позволяет),Что дух прогресса в наши дни живетИ новшества сторицей умножает.Пусть лести от него смутьян не ждет —Но для сограждан он на все дерзает.Что до чинов, то тяжки их плоды —Доход ничтожен, велики труды.

Тому порукой небо и друзья —Он был рожден для мирного уюта,Но короля и родину нельзяОставить в столь опасную минуту,Когда, устоям общества грозя,В народе демагоги сеют смуту,Рубя, путем коварства и хулы,И гордиев и прочие узлы.

Нет, служит он из уваженья к сануИ, будучи в делах неукротим,Работает упорно, неустанно,Предоставляя выгоды другим;Но он чины отстаивает рьяно,Недаром пыл его неистощим, —Как без чинов порядок бы хранился?Гордится он, что бриттом он родился!

Себя он независимым считалИ был таким, конечно уж, не менее,Чем те, кто от казны не получалЗа независимость вознаграждения.Ведь не сравнится профессионалС непрофессионалами в умении —Так знать на чернь взирает свысока,А нищему лакей дает пинка.

Так говорил наш лорд Амондевилл(Последнюю октаву исключая).Предвыборный такой бывает пыл,Но я ни на кого не намекаюИ лично никого не очернил,А все-таки разумно умолкаю —Тем более что гонг уже звенитИ рой гостей в столовую спешит.

Я не хочу опаздывать к банкету,Хотя банкетов много я видал.Все как всегда — закуски, туалеты,Холодное жаркое, жаркий зал;Всем скучно, всё — в границах этикета(Британского веселья идеал):Остроты слабы, разговоры мелки,И гости — каждый не в своей тарелке.

Усердно сквайры кушают и пьют,Надменны снисходительные лорды:Вокруг лакеи чинные снуют,Держась довольно чопорно и гордо;Они по рангу яства подают,Чины гостей запоминая твердо(Ошибка в том для слуг и для господПотерю места за собой влечет).

Здесь было много праздных болтунов,Отъявленных любителей охоты,Владельцев чистокровных скакунов,Борзых и гончих лучшего помета;Здесь были представители дельцовИ пастыри высокого полета,Любители хоралов и псалмовИ тонкие властители умов.

Здесь были и изгнанники столицы,Потрепанные франты всех пород,В деревню прискакавшие учитьсяВставать с зарей и умножать доход.Со мною (не могу не похвалиться!)Сидел вероучения оплот,Великий Питер Пит{925} — гроза и слава, «Гремящим» называемый по праву.

Его я прежде в Лондоне встречал, —И уж тогда, отмечу с восхищеньем,Он на себя вниманье обращалОстротами и тонким обхожденьем;Обеды у прелатов посещалИ, взысканный разумным провиденьем,В Линкольне получил на третий годБогатый, но запущенный приход.

Увы! Его прекрасные тирады,Его остроты, выдержки, сравненьяНа паству — или, правильней, на стадо —Производили мало впечатленья;Ничьи улыбки нежные и взглядыЕму не выражали одобренья —И стал он эту паству наконецБить шутками с размаху, как кузнец!

Есть разница, в народе говорится,Меж нищенкой и королевой… Да…Точней — была: трудненько стало житьсяТеперь и королевам иногда{926}.Бифштекс английский, правда, не сравнитсяС похлебкою спартанской, господа,Но все же настоящего герояИ то вскормить способно и другое.

Построен на контрастах белый свет;Закон контрастов, видно, самый древний, —Но большего различья в мире нет,Как меж столицей пышной и деревней;Не знаю я, что выбрал бы поэт,Но деревенский быт всего плачевнейДля тех, кто пуст и сердцем и умом,Заботясь о тщеславии своем.

Но «en avant»![186] Любви всегда вредитОбилие гостей и сытный ужин;Лишь тонко утоленный аппетитДля сердца впечатлительного нужен.Легенда древних правду говорит:С Церерой и с Кипридой Бахус дружен —Недаром же придумали ониШампанское и трюфли в наши дни!

Но мой Жуан скучал на самом делеИ думал думу тайную свою;Вокруг него все гости пили, ели,Вокруг него согласно, как в бою,Ножи и вилки весело звенели, —Рассеянный и близкий к забытью,Услышал он лишь со второго разуСоседа умоляющую фразу.

С большого блюда добивался онДостать через Жуана «ломтик рыбки»…Жуан очнулся и со всех сторонУвидел изумленные улыбки.Рассержен, озабочен и смущен,Воткнул он вилку (как бы по ошибке)В огромный неразрезанный кусок —И весь его соседу поволок!

Просивший не в убытке оказался(Он был любитель рыбы, говорят),Но остальным любителям досталсяЛишь маленький кусочек и салат.И в том, что гость так явно растерялся,Лорд Генри оказался виноват:Он потерял трех верных избирателейЗа то, что плохо выбирал приятелей.

Что Дон-Жуан о призраке мечтал,Они не замечали, и не диво:Желудки всех гостей отягощалИзбыток яств; все кушали ретиво,И каждый поневоле ощущалТелесности простейшие призывы;В телах с таким составом, так сказать,Духовный дух не может обитать!

Но быстрые внимательные взорыПомещиков и их лукавых жен,Конечно, уловили очень скоро,Что бледен Дон-Жуан и раздражен;И это стало темой разговора,Таков уж сельской психики закон —Все мелочи из жизни лиц известныхДля мелкоты ужасно интересны.

Но ничего Жуан не замечал;Его томило новое явленье:Глаза Авроры вдруг он повстречал,И странное в них было выраженье.Конечно, этот взор не обещалЛюбви или надежды на сближенье,Но он (не знаю, право, отчего)Совсем смутил героя моего.

Лицо ее, однако, выражалоЛишь удивленье и участье, ноОн сильно рассердился поначалу,Что было, несомненно, неумно.Подобное участье предвещало,Что штурмом крепость взять не мудрено;Но призрака вчерашнего явленьеЖуана привело в оцепененье.

Она была спокойна и мила;Она не покраснела, не смутилась,Глаза свои небрежно отвелаИ ни на миг в лице не изменилась.Аврора очень сдержанна была,Но чувство в ней заветное таилось;Так ясное спокойствие волныСкрывает тайну светлой глубины.

Тем временем, распределяя вина,Улыбки и зернистую икру,Вела весьма умело АделинаТщеславия азартную игру.Имеющие мужа или сынаВ предвыборном парламентском жаруСтремятся обезвреживать заранееВсе рифы на пути переизбрания.

Но как миледи ни была умна,А все-таки Жуану показалось,Что этой ролью, в сущности, она,Как танцем, поневоле увлекалась.Хотя порой, слегка утомлена,Она ему печально улыбалась, —Он в искренности взглядов и похвалВсе большее сомненье ощущал.

Она пленяла всем — и красотой,И грациозной лаской обхожденья.Мы часто называем пустотойИзменчивость такого поведенья,Рождаемого светской суетой.Искусство лжи ведь редкое явленье;Порою даже просто не поймешь —Где искренность, где искренняя ложь?[187]

Сей дар рождает множество актеров,Ораторов, героев, романистов,Поэтов, дипломатов и танцоровИ — чрезвычайно редко — финансистов.Однако что ни век, то новый норов!Теперь и наши канцлеры речисты:Преподносить умеют нам ониНе цифры, а метафоры одни.

Увы! Сии поэты арифметикиУже почти берутся доказать,По правилам финансовой поэтики,Что дважды три не шесть, а только пять,И принципы платежной новой этикиПытаются на этом основать, —И — как народу от того ни грустно —С балансом балансируют искусно.

Графиня стушеваться предпочла,Пока миледи чары расточала;Мечтательна, лукава и мила,Она тайком смешное примечала;Так собирает светская пчела,Оружием которой служит жало,Злословия пленительного медДля метких и безжалостных острот.

А между тем уж свечи зажигают,А там, глядишь, и ужин подают;Кареты торопливо запрягают,И сельские жеманницы встают.Их робкие мужья сопровождают,Как верные лакеи, тут как тут,Хваля закуски, сладкое и вина,Всего же пуще — леди Аделину.

Иные в ней ценили красоту;Другие — тонкой лести обаянье,Игру ума и сердца чистоту,Правдивости приятное сиянье;Иные — туалета простотуИ тонкий вкус; такое сочетаньеАрбитр Петроний — где-то я читал —«Felicitas Curiosa»[188] называл.[189]

Миледи, проводив гостей своих,Восстановив слабеющие силы,За каждый взгляд, потраченный на них,Старательно себя вознаградила;Коварная не только их самих,Но даже их семейства обсудила,Их жалкие наряды, глупый вид —И даже их нелепый аппетит!

Она, конечно, не судила прямо,А косвенно, как хитрый Аддисон{927}{928}:Друзей насмешки, злые эпиграммыС ее «хвалами» слились в унисон.Так музыка, вплетаясь в мелодраму,Трагический подчеркивает тон.(Не страшен враг, разящий нас открыто;Страшна друзей коварная защита!)

Но к фейерверку светской болтовниАврора оставалась безучастна;Молчал и Дон-Жуан; они одниДержались равнодушно и бесстрастно.Мой юный друг старался быть в тени,Точней — вдали от общества; напрасноБлестящий дождь острот его прельщал —Он как бы ничего не замечал.

В глазах Авроры чувство одобренияОн мог, ему казалось, прочитать;Она предполагала, без сомненья,Что ближних он не любит осуждать.Прелестных глаз живое выраженьеПо-разному мы можем толковать,Но мы всего охотней в них читаемЛишь то, о чем мы сами же мечтаем.

На Дон-Жуана призрак оказалОтчасти благотворное влиянье —Мой юный друг задумываться сталИ впал в непостижимое молчанье.Аврора Рэби — светлый идеал —Вновь разбудила прежние желаньяВ его груди — и начал он опятьПо-прежнему лирически мечтать!

О, лучших лет высокая любовь,Пора надежд, невинности небесной,Когда блестит в тумане светлых сновГрядущий мир волшебно-неизвестный,Когда везде мы слышим тайный зовСчастливых сил и радости чудесной,И в сердце, словно в озере — луна,Она, одна она отражена!

Кто не вздохнет, любезная Киприда,В ком сердце было или память есть?Мы все твои проказы и обидыГотовы вновь простить и перенесть!Сменяется светильник Артемиды;Всему судьба, состарившись, отцвесть.Но, Alma Venus[190]{929}, ты воспета нами,Анакреона верными сынами.

Что ж мой герой? Тревогою объят,Предчувствуя монаха приближенье,Он облачился в шелковый халат,Но слать не мог в подобном настроенье.Мне скептики поверить не хотят;Но юности живой воображеньюРисуются туманы, и луна,И, вместо маков, ива у окна,

Как накануне, полночь наступила.Луна взошла на синий небосвод, —А на постели, съежившись уныло,Сидел Жуан в халате, sans culotte[191].В нем сердце настороженное ныло,Предвосхищая призрака приход.(Кто не бывал в подобном состоянье,Того не убедят и описанья!)

Чу! Осторожный шорох за дверьми!Чу! Половица скрипнула немножко!Все ближе, ближе, ближе… не томи!Мелькнула тень у самого окошка…Но это… это что же, черт возьми?!Да это, в самом деле, просто кошка,Спешащая, как ветреная мисс,На первое свиданье — на карниз!

Но снова шорох… Ветра дуновенье?Шуршанье беспокойное листвы?Нет… Неподвижны люди и растенья…Из лунной возникая синевы,Монаха роковое привиденьеИдет, не поднимая головы.Ничто остановить его не в силах,И кровь Жуана застывает в жилах.

Так от скрипенья мокрого стеклаМы ощущаем приступы озноба;Так ночью нас пугают зеркала,Хотя пугаться, в сущности, смешно бы —И вера б вас от страха не спасла,Когда б, приподнимая крышку гроба,Какой-нибудь общительный скелетВам навязать стремился tête-à-tête.

И страх способен наносить увечья!Жуан открыл глаза и даже рот.Когда врата открыты красноречья,Ни звука наш язык не издает…Слаба, конечно, воля человечья,Когда момент ужасный настает.Итак — открылся рот, как говорилось,А вслед за сим — о ужас! — дверь открылась.

Казалось, петли издавали хрип, —«Lasciate ogni speranza voi ch’entrate»[192]{930},Как Дантовы терцины, — и могли бПерепугать и бравого солдата…Ужасен каждый шорох, каждый скрипВ глухую полночь, под лучом Гекаты,Когда дрожит — прости ее господь! —Перед бесплотным духом наша плоть.

Открылась дверь с каким-то плавным взмахом,Подобным взмаху птичьего крыла,И в тот же самый миг (клянусь аллахом!)Сама собой обратно отошла.И вот, колебля как бы тайным страхомОгонь свечи посереди стола,Явилось на пороге черной теньюМонаха роковое привиденье.

Сперва Жуан, понятно, задрожал,Но на себя тотчас же рассердился,Что пред бесплотным духом оплошал;В нем дух иного сорта пробудился;Он кулаки и зубы крепко сжалИ доказать обидчику решился,Что, если плотью дух руководит,Бесплотный дух ее не победит!

Ужасный гнев Жуана охватил,Старинная вскипела в нем отвага.И что же? Призрак сразу отступил,Когда в его руке увидел шпагу.Однако вовсе он не уходил,Но пятился, не прибавляя шагу;Жуану он рукою погрозилИ, очутившись у стены, застыл.

Жуан смотрел в упор на привиденьеИ, замирая страхом и тоской,Холодное стены прикосновеньеВдруг ощутил дрожащею рукой.(Всего страшней подобные явленья:Какой-нибудь ничтожный домовойГероя напугать способен боле,Чем тысячное войско в ратном поле!)

Но все-таки монах не уходил.Жуан заметил глаз его сверканье,Он даже, как ни странно, ощутилВиденья осторожное дыханьеИ, приглядевшись ближе, различилНеясные живые очертанья:Румяные уста, изящный носИ легкий локон шелковых волос.

Тут мой герой невольно встрепенулся,Решившись снова руку протянуть.И что же? Неожиданно наткнулсяНа нежную трепещущую грудь!(Когда стены он давеча коснулся,Он, видимо, ошибся как-нибудь!)На этот раз рука не заблудилась:Вздымалась грудь, и даже сердце билось.

Прелестный дух испуганно дышал,Потупившись лукаво и смущенно;Его лица почти не защищалУнылый, мрачный траур капюшона —Он медленно на плечи опадал…Кого ж узрел герой мой удивленныйВ игриво-нежном образе мечты?Графини Фиц-Фалк милые черты!

Песнь семнадцатая