За день до послезавтра - Сергей Анисимов

— Какое подразделение? — спросил майор командира спешившихся пехотинцев. Нарукавных нашивок ни на ком не было, как и погон: только нагрудные знаки различия на куртках, на левой стороне груди. По ним много не скажешь. Можно по-разному относиться к сложности геральдики в современной армии США, но это действительно удобно.

— 8-й ремонтный батальон, пан майор.

— Ага, колобжегцы. Как настроение?

Поручик не нашелся, что ответить, только перевел взгляд за спину майора, где несколько человек грузили тела убитых офицеров на «Росомаху» и готовили веревки, чтобы найтовить их к поручням. Капрала еще не трогали, а русского оставили в покое и даже старались обходить.

— Продолжайте движение, поручик, — приказал майор, не дождавшись ответа. Ему на секунду стало интересно, что там в домике, и он направился туда, не ответив на приветствие инженера. И так и не сделав молодому дураку замечание: на войне не козыряют. Ничего, научится, если не убьют.

В домике, куда он зашел в настежь распахнутую дверь, было все понятно. Тело здоровенного мужика лет тридцати в полосатой майке, какую носят у русских моряки, пограничники, парашютисты и бог знает кто еще. Мускулы распирают белую кожу, лицо искажено предсмертной судорогой. Изломанное ружье в руках. Все вокруг в крови, все тело в мелких и крупных порезах. Американская пушка Mk44 Bushmaster II, польский пулемет русского происхождения, башня итальянской «ОТО Melara» на польской же машине, выведенной аж от финского предка… Глобализм в действии, и все ради одной цели. Хотя любой газетчик все равно сможет сказать, что «враг повержен польским оружием».

Майор отвернулся и вышел, перестав об этом думать: ему было чем сейчас заняться, и транспортировка нелепо погибшего командира дивизии была последней из встающих перед ним проблем.

Мертвые тела Эфраима и Леонида Учумовых, деда и внука, остались на своих местах — на обочине дороги и в домике, где оглушающе пахло кровью и кислотой. Если бы они могли говорить, оба, наверное, сказали бы, что умерли удовлетворенными. Радио работало с утра несколько часов, затем смолкло. Потом пропало электричество, и шлагбаум снесла первая из проследовавших по дороге чужих машин… Дед четко разъяснил великовозрастному внучку, что будет происходить в следующие дни, месяцы и годы, а тот верил ему безоговорочно. Ни до какого моря он уже не доберется, жены нет, детей нет. В одиночку он все равно не выживет, искать себе командира негде и незачем. Чего тянуть? Решение умереть прямо здесь пришло к нему легко, и хотя дед сначала обзывался и орал, позже он прослезился и принял решение внука, добавив его к своему собственному. По его словам, никакой европеец, явившийся к ним на танке с демократической миссией, не способен пройти мимо такого чуда, как старшина 1-й статьи ВМФ СССР при полном параде и с кучей серебра на груди. Обязательно остановятся и всей толпой начнут раздевать. Причем раз топор в руке, то сначала убьют. На том самом месте, где он будет стоять. Шагах в двадцати от единственного места в округе, где можно встать с «Сайгой». Которая живет в железном шкафу в углу единственной комнаты их дома. Как всегда стоит делать, если живешь вдали от других людей…

Леня жил умом деда всю жизнь, но тут взбеленился. Срочную он служил на Северном флоте, на эсминце, и в пехотной тактике, в отличие от деда, ничего не понимал. Но это выглядело бредом. Однако дед поставил простой выбор: или делать так, как сказано, или уходить. Если бы у Леонида была нарезная «Сайга», он бы попробовал занять позицию получше и подальше от дома, обговорить какие-то сигналы или жесты, чтобы у деда был хотя бы условный шанс вовремя упасть… Здесь это не проходило, потому что их «Сайга» была дешевой гладкоствольной моделью 20C, под охотничий патрон калибра 15,6 мм. На расстоянии 45 метров пуля уходила в сторону на 70 сантиметров — в человека уже не попадешь. Шанс попасть «в мелкого и среднего зверя» либо в человека гладкоствольная «Сайга» давала метров с двадцати, и все. Поэтому выбора не оставалось. Колонны шли мимо неостановимо, едва замедляясь собственно на переезде, сразу же разбитом траками первых прошедших через него бронемашин. Сначала были несколько некрупных групп американцев — вероятно, разведчики. Потом пошли машины со знакомыми всем в этих краях двуцветными польскими флажками. Тоже сначала разведка на огромных джипах и колесных бронетранспортерах, потом несколько групп гусеничных машин разных типов: одни покрупнее, другие поменьше; с пушками, пулеметами, обвешанные антеннами, с десантом на броне.

Некоторое время они сидели в своем домике, глядя друг на друга, потом обнялись, и весело-злобно матюкнувшийся напоследок дед вышел. Леонид открыл окно, зафиксировав его крюком, чтобы не захлопнуло ветром. Затем он вытащил стол на середину комнаты и плотно сел на стул, приняв положение для стрельбы с упора. Он не был сильным стрелком. В Калининградской области охота была дорогим удовольствием, и Леонид никогда не ходил ни на что крупнее зайца-русака. Но дед встал на точно оговоренное место, его фигура была неожиданно близкой, и Учумов-младший решил, что не промахнется. Снаряженных пулями патронов в доме было всего три, и он зарядил магазин сначала двумя картечными, а потом «Спутником», но теперь начал волноваться, не надо ли было сделать наоборот. Время шло, дед ждал, его гюйс хлопал на ледяном ветру, как маленький синий флажок, — и это зрелище было единственным, что заставляло Леонида дрожать. Сидя в одной майке-тельняшке, холода он не чувствовал совсем.

А потом случилось так, как сказал дед. Очередная группа бронетранспортеров прошла мимо, он видел, как они исчезли. Но потом звук двигателей изменился, затем обороты упали, и стало ясно, что кто-то все-таки остановился. Из окна не было видно никого, кроме деда и пары метров пространства перед ним, но смещаться вбок Леонид не стал. Он не думал, что его могут заметить, но не хотел рисковать потерять намеченное место, в которое точно знал, что попадет. После нескольких минут ожидания дед вдруг повел плечами, будто указывал на что-то, — а потом вдруг резко и с силой замахнулся топором…

Когда деда застрелили, Леонид едва не выстрелил в пустоту, в то место, на котором тот только что стоял, но там никто не появлялся. Глаза его заволокло красным — он шептал про себя имя дедушки Эфика, как звал его в детстве, когда стеснялся произносить его полностью. Помнится, потом он вырос такого роста и приобрел такой характер, что ни одному человеку в сельской школе или вообще в районе не пришло бы в голову назвать его «жидом». Деду кланялся в пояс одноногий школьный военрук, которого уважали и боялись даже самые отпетые ребята. Деда перед Днем Победы сажали в первый ряд на школьных концертах, а на сам праздник — в первый ряд на трибуне Гвардейска, а иногда и Калининграда. Он был молодому Учумову вместо погибшего в море отца и ушедшей к другому человеку матери. Он провожал его на флот и встречал его оттуда — при всем параде, как теперь, только на 15 лет моложе. Теперь деда не было.

По-волчьи подвывая про себя, Леонид ждал. Он знал, что никогда не был слишком умным человеком — товарищи по службе и работе уважали и ценили его вовсе не за это. Но он всегда четко чувствовал, как поступать правильно, и готов был отстаивать свою точку зрения сначала словом, а затем ударом кулака. Сейчас он был полностью уверен, что совершает абсолютно правильный поступок, причем наверняка самый важный в жизни. Он ждал еще несколько долгих минут, потом из закрытого от него краем рамы участка дороги к лежащему навзничь телу шагнул и опустился человек. Этот ли убил деда? Леонид решил, что в него и выстрелит, но показались ноги второго. Тот был явно старше, лет за сорок, довольно высокого роста, с круглым лицом и толстыми щеками, усатый, в нелепо и противно выглядящих очках. Первый, склонившийся над дедом, обернулся к нему и что-то спросил. Из этого стало ясно, кого выбрать, но начавший тщательно прицеливаться Леонид едва не сорвался, когда первый из поляков снял с деда бескозырку. Настоящую, «ту самую», в которой дед демобилизовался в 49-м. Толстяк начал разворачиваться, и Леонид изо всех сил прожал спуск. Попал его выстрел в цель или нет, Учумов не понял, потому что толстяк исчез из виду, и когда самозарядный карабин сжевал второй патрон, он выстрелил уже во встающего, молодого. Заорал от восторга, поняв, что попал. Дернулся вбок, меняя сектор обстрела. Успел увидеть плашмя бросающихся на землю людей в чужой форме, увидеть лежащее ничком еще одно тело и даже понять, что это означает. Успел выстрелить в третий раз, последним из снаряженных пулей патронов. К этому моменту осколки уже в клочья рвали тело бывшего матроса Учумова — любящего внука, хорошего друга и плохого мужа — и выстрел пропал даром. Однако, даже умирая, он все же продолжал хохотать.

Дорога до пограничного МАПП «Торфяновка» заняла около семи часов. Могло быть много хуже. Но, видимо, перегрузившись впечатлениями, Николай перестал обращать внимание на происходящее за окном рывками двигающейся «восьмерки» после первых сорока минут. По улицам Петербурга бежали люди, некоторые стояли на месте, растерянно или возмущенно глядя на происходящее. Ехали многочисленные машины, причем так, что смотреть на дорогу приходилось четырьмя глазами. К равнодушному недоумению Николая, движение никто не регулировал — ни военные, ни ГИБДД. Единственный пост они встретили на обычном месте, на повороте с Парголовского шоссе на Юкки, — но два автоматчика в синих бронежилетах стояли там, не подавая никаких сигналов. И вообще не обращая внимания на машины, лезущие от города по всем четырем полосам, расталкивая редких встречных. Это было часа через полтора после того, как они ушли из старого центра города, но и потом движение было не легче. Двадцать километров в час — это максимум, до которого они «разгонялись».