Люби меня - Елена Тодорова

Любовь – обман.

Самый упоительный. Самый желанный. И самый, мать вашу, жестокий.

Как ОНА могла?! Почему?! За что?!

Да, блядь… Я же сам – не дебил! Знал, что по-другому не бывает! И все равно поверил в какое-то вечное счастье!

Я не могу дышать. Не знаю, за что зацепиться. А потому цепляюсь за злость. На сладкую пилюлю Соню Богданову, которая оказалась бомбой замедленного действия и вырвала мне нутро. Только таким образом удается… Нет, не глушить. Немного обезболивать чувство вины. А вы, мать вашу, знали, какое оно, сука, мучительное? Ни с чем не сравнить!

Я не прощаю ЕЕ. Не прощаю себя. Не пытаюсь ничего вернуть. Понимаю, что это уже невозможно. Но когда Чара сообщает, что Соня плачет, я, блядь, на все кладу и еду к ней.

Думаю о том, что сказать. Думаю, как успокоить ЕЕ. Думаю, как усмирить себя.

И вместе с тем осознаю, что не вымолвлю ни слова.

Обнять?

Вещи летят через балкон фонтаном.

Любовь до гроба закончена. Согласен.

И я ухожу дальше выживать. Мечусь по инерции, как кусок горящей в агонии плоти.

Отыскиваю-таки этого трусливого мудака Лаврентия. В припадке безумной ярости избиваю. За то, что он у меня, сука, отнял, почти убиваю его. Намерение было именно таким. Мне ведь терять нечего. Мешают. Не дают довести дело до финиша.

Молюсь, чтобы эта тварь выжила. Но не потому, что перед угрозами уголовного наказания ссу. Нет. Траектория та же. Я хочу повторить процесс «умышленного нанесения тяжкого вреда здоровью», действовать изощреннее и хладнокровнее, довести до короткого и емкого «убийство».

Время идет. Но легче не становится.

Напротив.

Пробуждение моей души походит на отстройку внутри меня персональной преисподней, которую тотчас наполняют все демоны мира. Они требуют самых разных вещей. Жалких, страшных и недопустимых. Стимулируют болью, которую, как ни затискивай ладонью рот, без воя и воплей вытерпеть невозможно.

Я схожу с ума. Это замечает даже мать. Суетится. Вижу в ее глазах острое беспокойство. Но оно неспособно меня взбодрить.

– Отец тут ничего не забывал? – цепким взглядом по гостиной проходится.

– Что именно? Что-то пропало?

– Да я так… В общем… – бормочет слишком уж неопределенно. – Но если что-то найдешь, позвони.

– Ок, – вздыхаю я. – Ты собираешься домой, мам?

– Гонишь мать? Вот так вот? Приди уже в себя, сынок. Ты сильнее, чем думаешь.

На эти безэмоциональные лозунги – похуй.

– Поешь… Поговори со мной… Поделись…

– Не хочу!

– Вот что ты за человек?!.. А я ведь тебе говорила!!

И все. Последняя фраза будто выстрел в упор. Мозги все наружу, а я в сознании.

– Оставьте меня, блядь, в покое! – рявкаю на мать и на приволоченную ею прислугу. Плесенью у меня тут, видите ли, что-то покрылось. – На хрен все из квартиры! Не доводите меня… Я сказал, на хрен!!!

Наконец, один.

И сознание снова трансформируется в мой личный кинотеатр. Собрав бешеные кассовые сборы на премьерах моих гребаных смертей, оно решает крутить эти ядовитые киноленты до скончания века. Я затираю их до дыр за час. На второй – они уже идут мерзкими гниющими пятнами. На третий – идет токсичная дорисовка. Но трансляция не прекращается.

Любовь – боль.

Самая неистовая. Самая свирепая. И самая, мать вашу, затяжная.

От нее не существует лекарств. От нее невозможно избавиться. От нее нереально отвлечься.

Ее не притупляют психоактивные вещества. Они ее только усиливают.

Время. Только на него надежда. Сколько его нужно?

Монотонно трещат часы на тумбочке. И так уже целую вечность! Но ничего так и не меняется.

Снова и снова по крупицам осознаю то, что сделала ОНА. И то, что сделал Я. Уже не понимаю, что хуже, но точно знаю: больше никогда не будет НАС.

Две недели прошло, а это все так же, мать вашу, больно!

Кровь – кислота. Пульс – выстрелы. Сердце – бомба.

Последняя детонирует каждые два часа. Именно столько длятся мои медикаментозные провалы в сон.

Я добираюсь до того этапа выживания, который требует отсечь всех. Мне больно видеть людей. Мне перед ними стыдно. И мне все еще пиздец как страшно.

Домашний арест – спасение.

Не ходить среди людей. Не прятать глаза. Не искать ее взглядом.

И все же… Соня вдруг сама мне пишет.

Сонечка Солнышко: Я успокоилась и поняла, что не могу так отпустить. Чтобы поставить точку, мне нужно с тобой проститься.

Проститься… Она желает разыграть последний мой страх. А я ведь запрещал ей все это время даже долбаное «пока» говорить.

«Не прощайся, ок? Мне не нравится прощаться… С тобой не нравится, понимаешь? Не хочу. Мы же увидимся завтра?»

Больше, значит, не увидимся.

Все понятно. Правильно. Разумно.

Но, блядь… Меня топит жаром паники, которая, по сути, крайне близка к истерике.

Перед нашим общим первым поцелуем я написал ей: «Приходи в подсолнухи за поцелуем…».

Так чувствовал тогда… И к последнему подхожу тоже исключительно по зову сердца. А так как оно разорвано в мясо, то и формулировка значимая.

Александр Георгиев: Хочешь проститься? Приходи за смертельным поцелуем.

Это конец. Я готов. Я принимаю.

Любовь – зависимость.

Самая жгучая. Самая непреодолимая. И самая, мать вашу, убийственная.

Едва Соня входит в квартиру, которую я считал когда-то нашим общим домом, с трудом подавляю крик ужаса. Ведь все мои страхи полчищем монстров в ряд выстраиваются. Месиво надвигается адское. Выживших не останется.

Глаза выжигает. Ведь видеть Соню – такая мука. Сердце обо всех своих расколах и ранах забывает. Принимается накачивать мое изнуренное тело жизнью. Я хватаю ртом воздух. Беззвучно и пока еще всухую рыдаю. Это последний приступ любви, и он, мать вашу, кроет по мощности все предыдущие.

Я понимаю, что мои губы кривятся и дрожат. Я, блядь, кто бы представлял, в настоящей истерике. Все еще без слез, но это не умаляет факта. Я скоро упаду замертво от всех тех чувств, что сотрясают мой организм.

Откидываю голову назад в надежде, что этот трюк позволит захватить, наконец, достаточное количество кислорода. Но нет… Судороги не прекращаются. Легкие горят. Тело секут розги.

ОНА здесь… Здесь… Рядом… ОНА…

Естественно, что слов между нами нет. Я физически не в состоянии. А Соня… Она молча подходит. Позволяет мне опустить руки ей на талию.

С губ срывается первый стон. Я их облизываю и чувствую, наконец, соль. Лицо горячее и влажное. Просто прикосновения к Солнцу, как и раньше, не сравнятся ни