Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820 - Александр Александров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Государь посмотрел на Аракчеева еще раз. Глаза у Змея горели, и казалось, что сейчас из ноздрей пыхнет огнем. Граф стал ковырять в носу, как будто его уже обжигало изнутри. Он всегда при сильном возбуждении запускал палец в ноздри.
Государь никогда не понимал, как любовные утехи могут быть связаны с истязаниями, а Змей, судя по всему, только так и мог наслаждаться. Говорили, что он истязает молодых крестьянок, а потом рассматривает на них кровоточащие раны. Какая мерзость! «А может быть, я чего-то не понимаю, а Змей достиг совершенства, может быть, любовь и страдание сливаются в какую-то высшую гармонию?»
Александр посмотрел на серьезные лица Змея, его управляющего и вдруг улыбнулся: их серьезность была смешна, да и картинки были смешные. Скачут себе человечки, не чувства, не любви, не красоты.
— Ну что ж, довольно, Алексей Андреевич, насмотрелся я твоих скоромных картинок. Больше не желаю.
Зеркала снова закрыли все простенки…
— Давай-ка, Алексей Андреевич, поговорим серьезно о военных поселениях. Наш опыт с Елецким мушкетным полком надо продолжить, — вернулся он прямо в павильоне к разговору, начатому не в тот раз, а много раньше. — Ты меня огорчил своими возражениями, стрелецкие бунты мне пророчишь, а я тебе скажу на то: военные поселения будут по всей России, даже если придется выложить трупами дорогу до Петербурга.
Теперь граф посмотрел на императора с некоторым удивлением.
— И начнешь ты их создавать здесь, в Новгородской губернии, чтобы не было времени у тебя скучать в своей пустыньке.
Выходя из павильона, он повернулся к графу и добавил:
— Шалун ты, Алексей Андреевич! Шалун!
Государь очнулся от воспоминаний и подумал, что всегда врезается в память самое яркое, а в ту поездку самым ярким было все-таки впечатление от павильона Мелиссино.
Граф уже не спал. Серое лицо его со сна немного порозовело. К карете подскакал флигель-адъютант и доложил, что поезд с принцессой Шарлоттой выехал из Каскова им навстречу.
Встреча состоялась в чистом поле. Вышли из карет и направились навстречу друг другу. Александр представил императрице Марии Федоровне принцессу и ее брата Вильгельма.
— Представляю вам, матушка, моих новых брата и сестру!
— Что ж, — сказала императрица, — значит, теперь у меня будет еще одна дочь и еще один сын. Добро пожаловать в Россию!
Мария Федоровна обняла свою будущую невестку. Принцесса была в скромном сером дорожном платье и соломенной шляпке с мелкими красными розочками на тулье.
Аракчеев одиноко стоял в стороне, сутулясь и сцепив сухие пальцы длинных рук перед собой на ручке портфеля с государственными бумагами, с которыми он никогда не расставался, похожий на старую печальную обезьяну в мундире и плаще. Александр лишь один раз бросил взгляд в его сторону и отвернулся: ему стало жаль графа. Великий князь Николай Павлович даже не посмотрел в его сторону, не раскланялся; граф знал, что тот его не любит. Граф великого князя тоже не жаловал.
Глава сороковая,
в которой князь Горчаков с Иваном Петровичем Хитрово празднуют лицейскую годовщину. — Воспоминания князя о первом лицейском выпуске. — Мадам Смит рожает ребенка, похожего на Пушкина. — Горчаков, Кюхельбекер, Пушкин и другие представляются графу Карлу Васильевичу Нессельроде. — Присяга. — Пушкин знакомится с Никитой Всеволожским. — Анекдоты князя Горчакова. — «Он уже метит на мое место». — Бренное тело директора Энгельгардта. — Старинные часы с портретом Александра I. — Июнь — июль 1817 года, 19 октября 1882 года.
— Ну что ж, — сказал князь Горчаков Ивану Петровичу, — вот и наступил сей день. Скажу вам честно, впервые буду праздновать лицейскую годовщину. Хотя всегда был верен старой дружбе и старым воспоминаниям. Да, впрочем, я вам уже говорил об этом…
Камердинер накрыл им стол для двоих. Кушанья, как князь и предупреждал, были от местного кухмейстера. Присутствовал запотевший графинчик с любимой английской водкой князя.
— Странно, что было принято праздновать поступление в Лицей, тогда как логичней было бы праздновать окончание сего заведения. Ведь именно с того момента, с девятого июня 1817 года, началась наша взрослая жизнь… «Прощальную песню» пели мы без государя, он ушел… Пели сами перед собой и несколькими гостями. Как сейчас вижу эту картину: все в стареньких мундирах, у кого-то заплатки на локтях… Почему-то до сих пор помню Ваню Пущина, который до того лежал в лазарете с тяжелой простудой и совершенно больной выпросился на выпускной акт. Он не пел, не было голоса, а только открывал рот, но был счастлив вместе со всеми, глаза его были красны, то ли от простуды, то ли от невольных слез…
Князь вдруг тихонечко запел, дребезжащим старческим голосом выводя каждое слово:
Шесть лет, шесть лет промчалось, как мечтанье…В объятьях сладкой тишины,И уж Отечества призваньеГремит нам: шествуйте, сыны!
Тебе, наш царь, благодаренье!Ты сам нас, юных, съединилИ в сем святом уединеньеНа службу музам посвятил.Прими ж теперь не тех веселыхБеспечной радости друзей.Но в сердце чистых, в правде смелых.Достойных благости твоей.
Шесть лет, шесть лет промчалось, как мечтанье…В объятьях сладкой тишины,И уж Отечества призваньеГремит нам: шествуйте, сыны!..
Наконец он остановился со слезами на глазах.
— Поверьте, многие из нас плакали! — уверил князь Ивана Петровича Хитрово.
Вечером, после акта, когда воспитанники сами перед собой пропели песню Дельвига, собрались у директора в доме, где должен был состояться спектакль по французской пьесе, написанной мадам Смит.
Сама она сидела в стороне, не участвуя в подготовке, видно было, что даже присутствие на людях дается ей тяжело. Несколько раз князь Горчаков перехватывал ее взгляд и замечал в глазах у нее слезы.
Перед спектаклем Егор Антонович обратился ко всем воспитанникам с прочувствованной речью:
— Господа лицейские, я никогда не забуду этот день, счастливейший, прекраснейший в моей жизни! Вы пели сегодня и голосом и сердцем! Сейчас у нас будет представлена пьеса, написанная мадам Смит, но прежде я хотел бы… — Голос Егора Антоновича дрогнул, и директор сбился. — Эта песня… Тысяча сладких сердцу воспоминаний прошло перед моим мысленным взором: рыцарства, вечеринки, маскерады, даже ваши шалости, вроде похищения ляминских яблок, за которые я имел выговоры от нашего отца-благодетеля государя императора Александра Павловича! — При словах о государе голос его снова задрожал, губы затряслись, но он совладал с собой и продолжил речь: — Я понимаю, что в большом свете ваши сердца остынут, на место сердцу придет рассудок. Что делать, такова жизнь! Но хотелось бы, чтобы вы сохранили в глубине сердца, этом святилище добродетелей, те символы веры, каковым вы поклонялись в нашем родном Лицее. Я знаю, что мои надежды, быть может, и напрасны, я весь живу в прошлом, и мысли мои и чувствования давно устарели, они давно вышли из моды, как вышли из моды мой фрак, мои кюлоты, туфли с пряжками и круглая шляпа, но все-таки я приготовил вам подарок, который, как надеюсь, вы будете хранить всю свою жизнь до гроба!
Он подал знак слуге, и тот поставил на стол перед ним шкатулку. Егор Антонович открыл ее, и лицо его приняло благоговейное выражение.
— Вы все получили медали разного достоинства, у кого-то был похвальный лист, у кого-то токмо свидетельство, одни вышли титулярными советниками, другие — коллежскими секретарями, кто-то — в гвардию, кто-то — в армию, но вот эти кольца, которые я заказал, совершенно равного достоинства, сделаны из чугуна нашего лицейского колокола, который, как помните, господа, невзначай разбился, и теперь пусть в этом простом металле всю вашу жизнь будет звучать его песня, напоминая о священном союзе сердец, спаявшем нас под сводами Лицея. Они ничем не отличаются друг от друга, носите их как память сердца, помните друг о друге, помогайте друг другу и не забывайте меня, старика!
Егор Антонович, долго сдерживавший рыдания, вдруг навзрыд заплакал тоненьким бабьим голосом, и вместе с ним заголосили некоторые из воспитанников.
— Храните… — всхлипывал он, раздавая одной рукой кольца, а другой платочком утирая слезы. — Эти кольца… как символ… нашей лицейской веры! И храни вас Господь, господа лицейские!
Поднялась со своего кресла и ушла, прижимая платочек к глазам, мадам Смит.
«Было бы странно носить эту чугунную чушку, — усмехнулся про себя князь Горчаков, рассматривая кольцо, полученное от директора. — Что же теперь, каждому, с кем встречаешься, объяснять, что это кольцо — память о годах, проведенных вместе, память о добром Егоре Антоновиче. Но хранить его надо». — Он незаметно спрятал кольцо в карман.
