Дело принципа - Денис Драгунский

Папа, когда нас увидел (а мы в ресторан приехали чуть-чуть попозже, папа уже там был – он распоряжался лакеями, которые расставляли цветы), хмыкнул, кашлянул, отвернулся, высморкался, покраснел малиновым цветом, а потом сказал: «Ну, может быть… может быть, все-таки… но, впрочем, бог с тобой – твой праздник» – и вот тут я увидела нас с Гретой в зеркале (мы выходили на террасу через холл ресторана), и мне самой сделалось слегка дурно. Я не могла представить себе, как это неприлично выглядит со стороны: мы с Гретой были одеты как жених и невеста. Грета, мне показалось, ничего не поняла. Она радостно смотрелась в зеркало и даже взяла меня за руку. Мне на секунду даже хотелось сказать ей: «Побудь тут. Я сейчас», – схватить извозчика или таксомотор и через полчаса вернуться в пышном платье с цветами, с бутоньеркой в волосах, напялив на себя все кольца и браслеты, которые у меня есть. Я колебалась несколько секунд, но потом решила, что это будет предательство и трусость. Ничего. Двадцатый век. Уже прошло четырнадцать с половиной лет двадцатого века. Привыкайте, господа. Королева Виктория уже давно почила в бозе.

Хорошо.

Гостей описывать не стану. Как-то мне не до того. Всё те же девочки, вернее, подросшие девицы, со своими мамашами, а некоторые даже с папашами. Какие-то папины друзья. Госпожа Антонеску, которую я поначалу даже не узнала: она была в каком-то новом пышном парике и вообще расфуфыренная, как преуспевающая буржуазка – бывшая лавочница, прикупившая десяток магазинов. Ничего похожего ни на мою любимую ученую гувернантку, на мою почти что маму в течение многих лет, ни на худую деловитую хозяйку мебельной мастерской, какой я ее видела буквально полторы недели назад. Она обняла меня, прижалась ко мне щекой и чмокнула воздух в районе моего затылка. Я сделала то же самое. Фу, какая гадость! И все девочки, и все дамы (а там было несколько мамаш, я, кажется, уже говорила) делали точно так же. А господа чуть-чуть склонялись над моей рукой, чуть-чуть приближались к ней своими губами и тоже чмокали воздух, примерно в четырех дюймах от моих пальцев. Гадость, гадость, гадость! Неужели это и есть ваше хваленое совершеннолетие?!..

Папин любимый друг, родовитый, но бедный князь, тоже был. И его сильно повзрослевший, с нелепыми усиками, жирный сын тоже шаркнул ножкой и чмокнул воздух около моей руки. Я на секунду задержала его руку в своей, улыбнулась ему, как бы приглашая вспомнить те разы, когда он со своим папой приезжал к нам в поместье. Но он глядел на меня без улыбки, тупо и голубоглазо. Он немного похудел, кстати говоря. Вернее, обдряб. Тогда он был как пончик, как тугой мячик, а сейчас у него обвисли щеки, и живот болтался под сюртуком. Наверное, папа строго запретил ему есть пирожные. «Wie geht’s mit dem Sattelgurt?»[23] – спросила я его. «Entschuldigung, Fräulein?»[24] – глупо отозвался он. «Ничего, ничего, – засмеялась я. – Все в порядке!» – зачем-то чмокнула его в щеку и повернулась к другим гостям, которые выстроились в небольшую очередь.

Грета стояла в полушаге от меня и брала у меня из рук коробочки и букеты и складывала их на специальный столик. Каждому из гостей я говорила, кивая на Грету: «Девица Мюллер – моя ближайшая подруга». Мой друг, месье Гийо, – как говорил Евгений Онегин. Наверное, все они, кроме Фишера разумеется, а может быть, даже включая моего папу (может быть, он начал так себя успокаивать) – все они, наверное, считали, что это моя камеристка, служанка-подруга-помощница-наперсница. Dame de compagnie. Вернее, не дама, а мадмуазель. Но ведь я сама тоже еще далеко не дама. А вот Фишер поцеловал мне руку по-настоящему, а потом слегка обнял и поцеловал в обе щеки и макушку. Он был очень хорош сегодня: дорогой темно-серый костюм по последней моде (я видела такие в журналах), красная, в мелкую клеточку бабочка, такой же платочек, торчащий из нагрудного кармана, и перстень с черным камнем на неожиданно красивой руке. Он протянул мне стандартную бархатную коробочку, перевязанную золотой ленточкой, а потом пригнулся ко мне и прошептал: «А еще кое-что потом». – «Потом, потом», – прошептала я в ответ.

Расселись.

Папа произнес краткий тост.

Я, честное слово, даже не успела понять, какие блюда стояли на столе, потому что Грета – она сидела рядом со мной, и мы с ней сидели во главе стола, и это действительно, наверное, выглядело очень неприлично – Грета вдруг побледнела, прислонилась ко мне головой, потом сказала: «Барышня, (странное дело, она так и не привыкла звать меня по имени), я, пожалуй, пойду. Ничего?» – встала, отодвинула ногой стул, вышла из-за стола. Я увидела, как на ее белом платье ниже попы расплывается алое пятно. Я вскочила, схватила ее под руку и закричала: «Врача! Скорее!» И мне было совершенно все равно, что подумают люди, что там будет с гостями, с угощением, с праздником, с подарками и даже с моим папой.

А когда всё благополучно кончилось…

Благополучно в том смысле, что жизнь Греты была вне опасности, но ребеночка мы потеряли, и я специально сказала врачу: «Только не смейте мне говорить, мальчик это был или девочка!» – чтобы в голос не разрыдаться. Я сидела у Гретиной кровати, гладила ее руку и шептала:

– Главное, ты жива. Ничего. Это случается. Доктор сказал, не так уж редко бывают такие печальные случаи. В этот раз выпало тебе. Жалко. Но ничего.

Я гладила ее волосы, проводила пальцами по лицу, по губам, задерживала пальцы на ее губах и чувствовала ее осторожные поцелуи. Просто подрагивание губ, но я знала, что на самом деле это поцелуи.

– Ничего, ты выздоровеешь, и мы уедем далеко-далеко. И будем, как в сказке, жить-поживать и добра наживать. – Грета заплакала. – Ну хватит, хватит! – сказала я, тоже чуть не плача. – Я же говорю, это случайность. Как камень, который сорвался с карниза и ударил по голове. Никто не виноват: ни камень, упавший с карниза, ни человек, шедший мимо. Главное, что ты жива. Что ты жива и здорова.

– Не случайно, – сказала Грета. – Вовсе не случайно. Я, барышня, так вас люблю, и вы меня теперь любите. Мы теперь всегда вместе будем жить? Всегда, правда?

– Всегда, – ответила я. – Всегда.

– Поэтому надо правду сказать, – сказала Грета. – За вранье бог накажет. Этот ваш Фишер меня вызывал на разговор. Он мне все объяснил. Умный такой человек, спокойный, убедительный.

– Ну, ну, – поторопила я.

– Он мне рассказал, что ничего тут стыдного нет. И что это очень даже с давних пор. И что сейчас очень многие даже знатные дамы, и графини, и богачки вот так живут.

– Ну, – спросила я, – и что?

– Вот и я решила: раз так, то пускай так и будет. Значит, судьба моя такая. Я же не зря вас, барышня, полюбила, когда первый раз увидела. Вам, наверное, лет восемь было, а может, и того меньше. Прямо хотела вам ножки расцеловать. Вот я и подумала, зачем нам в таком разе ребенок? И решила.

– Что? – спросила я.

– Пошла в подвал к работницам. Они меня к одной бабке повели. Она мне туда что-то впустила. Вроде мыльного раствора. Но я не знаю точно. Что-то разводила в мисочке, а потом клистиром впускала. – Грета взяла мою руку, прижала к губам и сказала: – Вот я теперь совсем свободная для вас.

– Грета, – сказала я. – Грета, Грета, Грета. Прости меня, что я тебя… Ну, в общем, во всё это втянула. Во все эти дела. Я пришлю тебе денег. Придет человек с деньгами, с вещами. Уезжай. Я тебя не могу больше видеть.

Я встала и пошла к двери.

– Барышня! – закричала Грета. – Стасечка!

Да, она меня уже так называла, я два раза к ней приходила ночью, то есть перед сном, просто поцеловать, погладить по головке.

Мне показалось даже, что она встает с кровати.

Что-то упало, стеклянное или жестяное. Я не обернулась.

Выскочила наружу, примчалась домой и велела Мицци и Генриху немедленно собрать Гретины вещи, отвезти их в больницу. Я дала Генриху денег, чтобы он расплатился с врачами и вообще все устроил: чтобы отправил девицу Мюллер восвояси. Только не к нам в имение, а куда она захочет. Главное, с глаз долой.

Папа наблюдал за всей этой моей суетой, стоя в дверях гостиной. В тех дверях, которые соединялись с коридором, ведущим в его и дедушкину комнаты.

– Ты очень жестокая, – полусказал, полуспросил он.

– Нет, не очень, – сказала я. – Как раз вот ровно настолько, насколько надо. Поверь мне.

– Кстати, – вспомнил папа, – ты столько раз спрашивала меня про наши отношения с мамой. Изумлялась, возмущалась, не верила, осуждала, жалела и все такое. Буря чувств и мыслей, – папа даже всплеснул руками. – Вот неделю, кажется, назад, а может, даже десять дней назад. Дай-ка я посмотрю в блокноте, когда это точно было…

– Не надо, – сказала я. – Ну что там было примерно неделю назад?

– Я сказал тебе, что мы с мамой встретились и поговорили, а ты даже не поинтересовалась, как и что.

– Извини, – сказала я.

– Ты меня изумляешь, – сказал папа. – Тебе это на самом деле неинтересно?

Мне это на самом деле стало неинтересно. Однако я спросила: