Маленький друг - Донна Тартт

Гарриет с ужасом застыла на тротуаре, потом развернулась и помчалась домой. Вечером, устыдившись своего поведения, она позвонила Тэт и извинилась.

– Надо же, – сказала Тэт не самым приветливым тоном, – я уж не знала, что и думать.

– Я… я…

– Милая моя, я с ног валюсь, – голос у Тэт был и вправду усталый. – Тебе что-то нужно?

– Дом теперь совсем другой.

– Да, совсем. Тяжело там находиться. Я вчера села за этот ее столик на кухне, а вокруг все забито коробками, и уж как я плакала, как плакала.

– Тэтти, я. – расплакалась и Гарриет.

– Милая моя. Ты молодец, что заботишься о Тэтти, но я одна быстрее управлюсь. Несчастный ты мой ангел, – теперь и Тэт плакала тоже. – А когда закончу, мы с тобой придумаем что-нибудь интересненькое, договорились?

Даже Эди – незыблемая и чеканная, будто профиль на монете – теперь стала другой. После смерти Либби у нее запали щеки, она исхудала и вся как будто съежилась. После похорон Гарриет ее почти и не видела. Почти каждый день Эди на своей новой машине ездила в центр города и встречалась с банкирами, поверенными и бухгалтерами. С наследством Либби была полная неразбериха, в основном из-за банкротства судьи Клива, который перед смертью довольно неумело пытался раздробить и утаить остатки своего состояния. Эта путаница во многом сказалась на крошечном наследстве – в основном ценных бумагах, – которое он оставил Либби. И вдобавок ко всему мистер Рикси, старичок, в чью машину Эди врезалась, подал на нее в суд, обвинив Эди в нанесении “физического и морального ущерба”. Он и слышать не хотел о том, чтоб пойти на мировую, а значит, их ждали еще и судебные разбирательства. Эди держалась стоически и не жаловалась, но было видно, что она здорово расстроена.

– Дорогая, так ведь ты и вправду виновата, – говорила Аделаида.

После аварии, утверждала Аделаида, ее мучили головные боли, у нее не было сил “возиться с коробками Либби”, она сама не своя. По вечерам, проснувшись от послеобеденного сна (“Послеобеденного сна!” – восклицала Тэт, которая и сама была бы не прочь вздремнуть после обеда), Аделаида шла домой к Либби, пылесосила ковры и мебель (в чем не было никакой необходимости), переставляла с места на место коробки, которые Тэтти уже упаковала, но по большей части только сокрушалась насчет наследства Либби и постоянно задевала то Тэт, то Эди беззлобными, но довольно прозрачными намеками на то, что Эди, мол, со своими юристами пытается ее, Аделаиду, лишить, как она выражалась, ее “доли”. Каждый вечер она названивала Эди и с пристрастием допрашивала ее обо всем, что случилось за день в адвокатской конторе (юристы обходятся им очень дорого, жаловалась она, ее “доля” может целиком “уйти” на юридические издержки), а также передавала Эди наставления мистера Самнера в финансовых делах.

– Аделаида! – не то в пятый, не то в шестой раз восклицала Эди. – Прошу тебя, не выбалтывай ты этому старику все про наши дела.

– А почему нет? Он друг семьи.

– Мне он никакой не друг.

Аделаида заявила с ледяной веселостью:

– А мне приятно, что хоть кто-то радеет о моих интересах.

– А я, значит, о них не радею!

– Я этого не говорила.

– Говорила.

Впрочем, так оно было всегда. Эди с Аделаидой никогда не ладили, даже в детстве, но только теперь отношения между ними стали откровенно враждебными. Будь Либби жива, до этого бы не дошло, Либби давно бы их уже помирила, она бы уговорила Аделаиду потерпеть и быть посдержаннее, усмирила бы Эди привычными доводами (“Она же младшенькая… росла без матери… Папочка так избаловал Адди…).

Но Либби умерла. Некому теперь было выступать посредником между Эди и Аделаидой, и разлад между ними с каждым днем становился все заметнее, все суровее, дошло до того, что и к Гарриет (которая все-таки была внучкой Эди) Аделаида стала относиться с неприятной прохладцей. Гарриет это казалось особенно нечестным еще и потому, что раньше, когда Адди и Эди ссорились, она всегда вставала на сторону Адди. Гарриет прекрасно знала, до чего Эди бесцеремонная. Но теперь и она начала понимать правоту Эди и что Эди имела в виду, когда называла Аделаиду “мелочной”.

Мистер Самнер уехал к себе домой – в Южную Каролину или где он там жил, – но у них с Аделаидой завязалась оживленная переписка, и теперь Аделаида так и сновала туда-сюда с важным видом.

– Камелия-стрит, – сказала она, показав Гарриет конверт с обратным адресом мистера Самнера, – прелестное название, правда? Здесь никому и в голову не придет так улицу назвать. Вот бы и мне пожить по такому элегантному адресу.

Она держала конверт в вытянутой руке и любовалась им, сдвинув очки на нос.

– Правда ведь, для мужчины у него очень красивый почерк? – спросила она Гарриет. – Аккуратный. Да, именно такой, согласна? Ах, как же высоко папочка ценил мистера Самнера.

Гарриет промолчала. По словам Эди, судья считал мистера Самнера “вертопрахом”, что бы это ни значило. Последнее слово было за Тэтти, но она о мистере Самнере вообще не заговаривала, хотя всем видом показывала, что ничего хорошего о нем сказать не может.

– Тебе с мистером Самнером уж точно было бы о чем поговорить, – сказала Аделаида. Она вытащила из конверта открытку и вертела ее в руках. – Он такой космополит. Ты знала, что он жил в Египте?

Она разглядывала открытку – снимок старого Чарльстона, Гарриет разобрала на обороте несколько фраз, написанных в старомодной вычурной манере, что-то вроде “значит для меня нечто большее” и “моя дражайшая леди”.

– Ты ведь этим интересовалась, Гарриет, – Аделаида теперь, склонив голову набок, рассматривала открытку, – всякими старыми мумиями, кошками, всем таким?

– Вы с мистером Самнером поженитесь? – вырвалось у Гарриет. Аделаида рассеянно затеребила сережку.

– Это тебе бабушка велела разузнать?

“Она что, думает, я идиотка?”

– Нет, мэм.

– Надеюсь, – с холодной улыбкой ответила Аделаида, – надеюсь, что я не кажусь тебе такой уж старой…

Она проводила Гарриет до двери, и у той дрогнуло сердце, когда она увидела, как Аделаида поглядела на свое отражение в окне.

Днем шум не смолкал. За три улицы было слышно, как ревет тяжелая техника – бульдозеры и бензопилы. Баптисты вырубали деревья и асфальтировали землю вокруг церкви, говорили, что им не хватает парковочных мест, и слушать этот дальний гул было невыносимо, казалось, будто на тихие улочки наступает вражеская армия, едут танки.

Библиотека была закрыта, в детском читальном зале трудились маляры. Они перекрашивали стены в желтый, в гладенький глянцевый желтый, в цвет такси. Хуже не придумаешь. Гарриет обожала солидные деревянные панели, они всегда там были, сколько она себя помнила, да как они могли закрасить такое прекрасное, темное старое дерево? Да еще и летние соревнования по чтению закончились, и Гарриет ничего не выиграла.

Говорить было не с кем, делать было нечего, а кроме бассейна некуда было и пойти. Туда она и ходила – каждый день, ровно в час, перекинув через плечо полотенце. Август подходил к концу, у футболистов и чирлидеров начались тренировки, даже дети и те снова пошли в детский сад, поэтому – если не считать пенсионеров на поле для гольфа и нескольких юных домохозяек, которые поджаривались на шезлонгах – в “Загородном клубе” не было ни души. Воздух почти весь день был горячий и неподвижный, как стекло. Только изредка на солнце набегала тучка, налетал раскаленный ветер, по воде бежала рябь, хлопал навес над киоском. Ныряя, Гарриет с наслаждением разбивала толщу воды, зачарованно глядела, как электрический свет отскакивает от стен бассейна высокими белыми дугами, будто кто-то врубил генератор в лаборатории Франкенштейна. Так она висела, в солнечных цепях и искрах, в десяти футах над скругленной прогалиной глубокого конца бассейна, и в таком забытьи могла проводить по нескольку минут, теряясь в волнах эха и тишине, в петлях голубого света.

Тянулись долгие, дремотные секунды, пока Гарриет качалась на воде лицом вниз и разглядывала собственную тень. Оказавшись под водой, Гудини выпутывался очень быстро, и пока полицейские поглядывали на часы и ослабляли тугие воротники, пока его помощник кричал, чтоб несли топор, а жена Гудини визжала и притворялась, будто теряет сознание, он сам, давно высвободившись, преспокойно плавал, не выныривая на поверхность.

И хотя бы с этим у Гарриет за лето стало получше. Теперь она легко задерживала дыхание больше, чем на минуту, а если не шевелиться, то могла и до двух дотянуть (уже не так легко). Иногда она считала секунды, но чаще всего забывала, потому что ее затягивал сам процесс, постепенное погружение в транс. Ее тень – в десяти футах под ней – дрожала темным пятном в глубоком конце бассейна, огромная, будто тень взрослого человека. Корабль пошел ко дну, сказала она себе – она воображала, будто потерпела кораблекрушение и теперь дрейфует в теплой, как кровь, безбрежности. Странно, но от этих мыслей на душе у нее делалось спокойнее. “Никто меня не спасет”.