Учитель истории - Канта Ибрагимов

— Такой верный боевой друг, брат, должен быть всегда рядом.

И в этом уступил Никифор, правда, в Большом дворце, где столько невидимых тайных ходов, и за любым углом, в любой посуде — смерть, отрава, дух Мниха витает, — он более жить не посмел, перебрался в специально для него построенный Виргинский дворец, и Феофану для надежности с собой взял, а свою охрану еще более усилил. Но это не спасло.

Как-то в зимнюю ночь из покоев Феофаны, таясь, вышли Бозурко и еще трое мужчин; пробрались они на крышу дворца, спустили на веревках заранее приготовленный короб. В это время со стороны неспокойного моря подплыла лодка, и в ней сам Иоан Цихимсия и его дружина.

Перебили заговорщики охрану, проникли в спальню, где Никифор по-походному на полу на барсовой шкуре спал.. Пробудившись, потянулся было Никифор к мечу, а первым подоспел Бозурко:

—Помнишь, ты сказал — «мне не меч, а титьки держать», вот теперь поглядим, что ты подержишь, — отрубил он кисть царя.

— Не убивайте, простите… все, что угодно, все отдам. Брат, Иоан, помоги, — кричал Никифор.

— Ко мне его! — уже на троне восседал Иоан.

Еще долго над Никифором измывались, и на рассвете по-другому Никифор тихо стонал:

— Иоан, брат, убей, сжалься, ради Бога, убей!

— Нет, не христопродавец я, не стану братоубийцей, — и на самое ухо, — поверь, за тебя я отомщу.

В то же утро Никифор в муках скончался. Иоан Цихимсия провозгласил себя царем, и слово сдержал: первым же указом, как убийцу императора, публично велел казнить Бозурко; Феофану, как пособницу, в монашки остричь, и на далекий остров сослать. «Старой» она стала, очарование, блеск и мастерство с годами и родами утратила.

А второй указ Иоана Цихимсия — задержать Зембрия Мниха. Поздно. С этого надо было начинать. В те недолгие часы переполоха и безвластия, говорят, ходил Мних, не таясь, в самом дворце. Потом в неизвестном направлении исчез, а с ним Остак, который находился в узнице прямо во дворце, под особо усиленной охраной.

Все границы перекрыли, все досматривали — бесполезно, след Мниха и Остака исчез. Тогда новый император Византии во все части мира отправил людей с приказом — живым либо мертвым Мниха доставить, без него самим не возвращаться.

Ни в каком виде Зембрию Мниха в Константинополь больше не доставили, и больше его нигде и никто никогда не видел. В то же время о судьбе Мниха ходило много легенд, и доминировали три. По одной — он умер своей смертью от болезни по пути в Европу, где-то в Македонии. По другой — во время шторма утонул при кораблекрушении на Босфоре. И по третьей, почему-то самой правдоподобной — его убили свои же — с разных сторон его разыскивали.

А Мних еще жил, скрываясь где-то в горах Европы, он очень долгое время выхаживал маленького Остака, жизнь которого буквально висела на волоске из-за лишений, перенесенных в неволе, и дальнейших осложнений, возникших во время побега. И лишь когда не только здоровье, но и дальнейшая судьба Остака были вне опасности, уже постаревший Мних в сопровождении своего ученика — доктора Земарха отправился в далекий путь на Кавказ.

Разумеется, обещание, данное Ане, Мних не исполнил, и прошло не одно, а очень много лет. И прибыв в Аргунское ущелье, на месте Хазар-Кхелли он обнаружил кладбище, и не сорок, а сорок одну могилу. А вместо прекрасного поселения Варанз-Кхелли — руины: город уничтожен, и не просто так — жестоко, камня на камне, действительно, нет.

Мних не паникер, а закаленный боец и по жизни опытный дотошный исследователь. Походив по горам, расспросив редких уцелевших местных, он и его ученик полностью восстановили картину происшедшего.

…Они опоздали ровно на год. До них, по точным описаниям, сюда явился евнух Самуил, и увидев вместо Хазар-Кхелли одни лишь могилы, он бросился искать озеро и сундук. А озера в горах тоже нет, и тогда евнух Самуил, проклиная Кавказ, ушел, но ненадолго.

Предание, дошедшее до наших дней, гласит: «Днем и ночью Варанз-Кхелли охранялся вооруженной стражей. Варанз-Кхелли мог выставить в случае военной опасности до 1500 хорошо вооруженных воинов, не знавших ни страха, ни поражения. Слава о бесстрашных воинах Варанз-Кхелли и их ратных подвигах разошлась далеко за пределы Кавказа. Но случилось великое несчастье. Вначале оказался отравленным родник, из которого Варанз-Кхелли брал питьевую воду. И в последнюю ночь, никем незамечено была перебита вся стража, охранявшая далекие подступы к крепости. Подошло большое войско, состоявшее из одних евреев, которое внезапно напало на Варанз-Кхелли и перебило всех жителей — детей, стариков, женщин; и только двоих оставили в живых — мужчину и женщину».

«Если женщину звали Аза, — мыслит Мних, — то мужчина, наверное, был ее муж. И евнух Самуил оставил их в живых, пытаясь найти Ану… Не нашел. Даже от сестры Ана скрывала чужую тайну».

Далее, следуя в обратном порядке, Мних и его ученик, как врачи, сделали эксгумацию кладбища в Хазар-Кхелли. Поразительно — ни одного признака насильственной смерти, и все молодые, бывшие здоровыми воины умерли от одной неизвестной болезни — от очень быстрого истощения, буквального разложения организма. И лишь один, последний, сорок первый, — от разрыва сердца — это старый евнух Самуил.

Озера, действительно, нет. Да дно бывшего водоема Мних довольно легко нашел, и более того, определил, что же случилось? Видать, от землетрясения, может быть, того, что разрушило Константинополь, и здесь были отголоски, а может, и наоборот, эпицентр был здесь, на Кавказе, а отголоски в Константинополе. Словом, разломы в скалах видны, по ним вода утекла. А тропа, тропа к заветной пещере осталась, четко видна, вытоптали ее охранники.

Шел по этой тропе старый Мних, а ноги тряслись, словно перед эшафотом. И с ужасом, как великий грех, он вновь и вновь ловил себя на думе, что смысл всей жизни, великая идея, этот великий дар небес, эта мессия, это Богатство, этот сундук — его абсолютно не интересуют, не волнуют, безразличны, а мысль лишь об Ане, о ее судьбе, о своей вечной, неизбывной платонической любви…

Вот и пещера, она по-прежнему суха, темна, как могила, холодна, лишь серой пахнет. Под свет факела они углубились, вот эта просторная выемка, где по-прежнему мерно каплет с потолка, и ни живности, ни мха, ни лишайника. И еще один гнетущий подземный поворот — о, Боже! Там же стоит сундук, а на нем еще сидит скелет; по платью, а скорее, по длинным седым, сильно изреженным волосам узнал он Ее.

— У-у-у! — как смертельно раненый зверь завыл Мних, пнул с силой сундук, так что череп отвалился, покатился со звоном по каменному полу и, сделав четкий полукруг, коснулся ноги Мниха.

Старик медленно нагнулся. Обеими руками бережно взял череп и, будто живую, стал целовать, потом торжественно вознес.

— Ана, ты еще ждешь? Прости, виноват, — не своим тонким, а по-пещерному грубым чисто мужским баритоном вдруг заговорил он.

— С ума сошел, тронулся, — залепетал ученик, бросив факел, попятился к выходу.

— Стой! — грубо крикнул Мних. — Передай завещание Остаку, — и после нескольких предложений. — Теперь уходи.

Сконфуженный Земарх теперь не мог сдвинуться с места. А Мних упал на колени и, прижимая к груди череп:

— Ана, родная, любимая Ана… Я иду к тебе, спешу. В той жизни я буду мужчиной, и никаких идей, никаких мессий, идея — это ты, твоя любовь, твоя безрассудная и несчастная жизнь! Прости, прости, я столько раз виноват перед тобой, — и этот череп, и его руки уже были мокрые от слез, и он все ее целовал и вдруг, скрежеща последними изъеденными клыками, он мертвецкой хваткой кусанул свой палец с перстнем, и блаженно улыбнувшись ей. — Ана, святая, я иду! Да не знаю, к тебе ли?

Позабыв о сундуке, как убежал Земарх от этой сцены, так и добежал до самой Европы, передал Остаку завещание Мниха и вскоре умер, поставив себе самому диагноз:

— В той пещере злой дух, изъедает он нутро человека.

А Остак не внял устному завещанию, предпринял экспедицию на Кавказ, бесследно пропал… А что далее? А что? Видать, до сих пор ищут, оттого до сих пор на Кавказе войны идут…

Юнцы, попутчики Шамсадова Малхаза, новое поколение «независимой» Чечни, как и рекомендовал лидер Чеченской революции — трех классов не окончили, посему думают, что Урал — это военная машина, а не географическое название; правда, о Сибири они кое-что слышали, их отцы здесь в ссылке находились, да потом шабашничали; но то, что в Сибири так холодно, они не представляли.

А вагон их стоит уже не первый день где-то посреди промерзших болот, в тупике, видать, воинская часть, по утрам слышны позывные утренней поверки. Приставленные к вагону прапорщики пьянствуют, когда хотят топят, аж жуть, не хотят, спиртным обогреваются. Иногда заключенных кормят, иногда выборочно бьют, матерят регулярно.

С новогодними праздниками этот бардак прекратился. Появились какие-то военные со знаками непонятного рода войск: в новых шинелях; все молоденькие, подтянутые, строгие. Под усиленной охраной заключенных перевезли на машинах в баню, тщательно помыли, переодели в униформу, всех осмотрели врачи.