Классициум (сборник) - Коллектив авторов

– О какой помощи вы говорите? Человеческая цивилизация переживает пору расцвета. В нашем мире нет войн и…

– Я говорю не о вашей расе, – мягко прервал меня марсианин, – я говорю о вас, – он подошел к краю площадки и долго смотрел на игру света, отражающегося от тонких конструкций подвесных галерей вертикального города. – Наши миры связаны между собой: древний дом моего народа, планета туманных лесов, из трех она ближе всего к солнцу, и, наконец, ваш родной мир – обитель юных, стремящихся покорять космос. Изменения в одном из домов влекут перемены в двух других. Так было всегда. Когда Колокол открыл дорогу между мирами, вместе с городом Ничтожных в новую вселенную перешло еще кое-что.

– Моя память?

– Верно. Когда ваш жизненный цикл был запущен вновь, две личности сплавились в одну. Думаю, есть и другие, кого постигла схожая судьба.

– Откуда вам знать, что это не форма психоза? – Я вскочил. Меня вдруг начал раздражать этот доброжелательный всезнающий туземец. – Думаете, это легко, каждый день отгораживаться от чужих воспоминаний, переживать чужую боль? Тосковать по местам, где никогда не был? А теперь вы приходите и говорите, что всё это нормально! Что если вы ошибаетесь? Что тогда?!

Марсианин шагнул вперед и положил свои тонкие руки мне на плечи. Его лицо было безмятежно, черные глаза смотрели на меня не отстраняясь. Огромные зрачки без белка, лишь по краям едва заметная серебристая окружность, точно два солнечных затмения.

– Я не ошибаюсь, – мягко сказал паромщик, – увидеть кого-то из родной вселенной – это как встретить земляка, странствуя в чужом краю.

– И как же вы хотите помочь мне?

– В миг, когда Колокол ударит вновь, вы должны занять место там, – марсианин указал на чашу бассейна.

– И что тогда?

– Возможно, вы отыщете гармонию.

– Звучит не слишком обнадеживающе.

– Верно, но это единственный шанс.

Лучины марсианских фонарей умирали постепенно, от верхних уровней к нижним. И оттого казалось, что в жерло пещеры устремляется поток дегтярного мрака. Затемнение достигло берегов подземного озера. Тогда молочные реки вспыхнули бледным холодным опалесцентом и неожиданно принялись разливаться в стороны. По отвесным поверхностям стен зазмеились ажурные меандры малых проток. Я почувствовал себя внутри огромной кровеносной системы.

По проложенным в галереях желобам молочные ручьи устремились к неглубокому округлому бассейну, на краю которого я стоял. Вскоре чаша заполнилась до краев, и тогда я увидел, что напротив меня тоже стоит некто. Света было недостаточно, чтобы разглядеть детали, однако мне это было не нужно.

– Спускайтесь в бассейн, – послышался за моей спиной голос паромщика, – не бойтесь замочить одежду.

Я нащупал ногой первую ступень и стал медленно сходить вниз. Человек напротив меня сделал то же самое.

Жидкость, если это была жидкость, не оказывала решительно никакого сопротивления, и вообще никак себя не проявляла. Моя одежда по-прежнему была сухой.

Я ступил на дно бассейна и медленно двинулся вперед. Вскоре я смог различить лицо человека. Конечно, это был Максим. Он казался спокойным и отрешенным. Смотрел сквозь меня. Не узнавал. Белесая завеса холодного огня отгораживала нас от окружающего мира, но я всё же различил за спиной сына долговязую фигуру поводыря. Сердце охватил внезапный страх. А вдруг это всё ложь, и коварные марсиане используют нас для какого-то древнего жуткого обряда. Что, если мы для них всего лишь жертвы? Убоина. Расходный материал. Если они называют себя ничтожными, то кем считают нас? Усилием воли я отбросил сомнения, как делал это множество раз, шагнул вперед, поднял голову.

Мне явились округлые края каверны, темно-синий, почти черный глаз неба в серебряных искорках безразличных звезд. Вот что-то изменилось. Бархатистую пустоту вселенной теснил серый зрачок Фобоса. Я ощутил странную вибрацию. Мелкая, едва ощутимая дрожь. По мере того как Калека занимал позицию над пещерой, ощущение усиливалось. Наконец я понял – вибрировала молочная жидкость. Белесые щупальца принялись охватывать мои руки, туловище. Дробясь, извиваясь, отыскивая кратчайший путь к своему уродливому богу, молочные ручьи поглощали меня. Свечение стало ярче, интенсивнее. Мой сын исчез. Передо мной стоял высокий лысый старик. Кожа туго обтягивала огромный покатый череп, лишь у бровей громоздились горизонтальные складки глубоких скорбных морщин, кустистые брови сошлись на переносице. Глаза запали, скулы заострились. Уголки губ были опущены. Над ними щетка седых усов, точно подернутый инеем сухой ковыль. Я знал его. Я был им. И странное дело. Эта чуждая двойственность впервые не тяготила меня. Пропасть в моем сознании не исчезла, но вдруг утратила свою значимость. Оставалось сделать последний шаг.

– Прости меня, – бог знает, за что я просил прощения. За то ли, что знал любовь родителей и счастье мирной жизни, не ведал лишений и разочарований? Или, может быть, за то, что воскрес здесь, а не в той суровой сотрясаемой страстями реальности?

– И ты прости… – сухие старческие губы задвигались, словно что-то пережевывали, пробовали на вкус слова, – прости меня за всё.

Лицо старика принялось истаивать, осыпаться. Чешуйки кожи стремительно отслаивались и, кружась, уносились в темноту. Вскоре он исчез совсем. И тогда реальность разверзлась, распадаясь на звуки и образы.

Я иду сквозь пустыню. По обе стороны от меня серая равнина постепенно темнеет, совмещаясь с черным небом. Он впереди. Тот, кого нужно догнать. Я прибавляю шагу, и наши тени совмещаются. Вот-вот я настигну его…

Ночь. Темная комната. Крупный бородатый мужчина склонился над странным светящимся экраном. На экране, словно на листе бумаги, проступает текст «… Максим Горький, русский писатель, прозаик, драматург. Один из самых популярных авторов рубежа XIX и XX веков…»

Слияние двух рек. Лоб высокого холма. Крепость. В небе над башнями облака. Невозможно прекрасные, белые и сдобные, точно калачи. Я бегу вниз, к реке. Мимо палисадов, мимо псов и кур, кустов сирени и будки городового. Вихрем ссыпаюсь с холма, слегка задерживаюсь на полпути у дома купца, но путь свободен, и я прибавляю шагу. Вот и Волга, широкая, привольная, едва виден отдаленный берег. По спокойной глади большой воды степенно движется белый пароход…

Бьет колокол.

Я очнулся. Молочная жидкость убывала. Ее свечение меркло, и, словно в ответ, по краям площадки затеплились огоньки фонарей. В этом мягком, слабо пульсирующем свете передо мной стоял мой сын. Его взгляд прояснился. Ни холодной отстраненности, ни безумного блеска. Максим, наконец, смотрел прямо на меня. Сердце больно заворочалось, забилось в груди и вдруг пропустило удар. В глазах сына я читал узнавание.