ПСС. Том 27. Произведения, 1889-1890 гг. - Лев Толстой

Страшная нравственная пытка кончилась. Никто не узналъ, какъ онъ боялся, хотѣлъ уйти и не понималъ, зачѣмъ онъ здѣсь оставался. Наконецъ, можно вздохнуть, опомниться и обдумать то, чтó было. Чтó жъ было? Было то, что въ продолженіе семи мѣсяцевъ я боялся и мучался, скрывая отъ всѣхъ свое мученіе. Подвига, т. е. поступка, которымъ бы я могъ не то что гордиться, но хоть такого, который бы пріятно вспомнить, не было никакого. Всѣ подвиги сводились къ тому, что я былъ пушечнымъ мясомъ, находился долго въ такомъ мѣстѣ, гдѣ убивало много людей и въ головы, и въ грудь, и въ спину, и во всѣ части тѣла. Но это мое личное дѣло. Оно могло быть не выдающимся, но я былъ участникомъ общаго дѣла. Общее дѣло? Но въ чемъ оно? Погубили десятки тысячъ людей. Ну, и чтò же? Севастополь, тотъ Севастополь, который защищали, отданъ, и флотъ потопленъ, и ключи отъ Іерусалимскаго храма остались, у кого были, и Россія уменьшилась. Так чтò жъ? Неужели только тотъ выводъ, что я по глупости и молодости попалъ въ то ужасное, безвыходное положеніе, въ которомъ былъ семь мѣсяцевъ, и по молодости своей не могъ выйти изъ него? Неужели только это?

Юноша находится въ самомъ выгодномъ положеніи для того, чтобы сдѣлать этотъ неизбѣжный логическій выводъ: во-первыхъ, война кончилась постыдно и ничѣмъ не можетъ быть оправдана (нѣтъ ни освобожденія Европы или болгаръ или т. п.); во-вторыхъ, юноша не заплатилъ такую дань войнѣ, какъ калѣчество на всю жизнь, при которомъ уже трудно признать ошибкой то, чтó было причиной его. Юноша не получалъ особенныхъ почестей, отреченіе отъ которыхъ связывалось бы съ отреченіемъ отъ войны; юноша могъ бы сказать правду, состоящую въ томъ, что онъ случайно попалъ въ безвыходное положеніе и, не зная, какъ выйти изъ него, продолжалъ находиться въ немъ до тѣхъ поръ, пока оно само развязалось.

И юношѣ хочется сказать это, и онъ непремѣнно прямо сказалъ бы это. Но вотъ сначала съ удивленіемъ юноша слышитъ вокругъ себя толки о бывшей войнѣ не какъ о чемъ-то постыдномъ, какою она ему представляется, а какъ о чемъ-то не только весьма хорошемъ, но необыкновенномъ; слышитъ, что защита, въ которой онъ участвовалъ, было великое историческое событіе, что это была неслыханная въ мірѣ защита, что тѣ, кто были въ Севастополѣ, слѣдовательно, и онъ — герои изъ героевъ, и что то, что онъ не убѣжалъ оттуда, такъ же какъ и артиллерійская лошадь, которая не оборвала недоуздка и не ушла, что въ этомъ великій подвигъ, что онъ герой. И вотъ сначала съ удивленіемъ, потомъ съ любопытствомъ мальчикъ прислушивается и теряетъ силу сказать всю правду — не можетъ сказать противъ товарищей, выдать ихъ; но все-таки ему хочется сказать хоть часть правды, и онъ составляетъ описаніе того, чтò онъ пережилъ, въ которомъ юноша старается, не выдавая товарищей, высказать все то, чтò онъ пережилъ. Онъ описываетъ свое положеніе на войнѣ, вокругъ него убиваютъ, онъ убиваетъ людей, ему страшно, гадко и жалко. На самый первый вопросъ, приходящій въ голову каждому: зачѣмъ онъ это дѣлаетъ? зачѣмъ онъ не перестанетъ и не уйдетъ? — авторъ не отвѣчаетъ. Онъ не говоритъ, какъ говорили въ старину, когда ненавидѣли своихъ враговъ, какъ евреи филистимлянъ, что онъ ненавидитъ союзниковъ; напротивъ, онъ кое-гдѣ показываетъ свое сочувствіе къ нимъ, какъ къ людямъ-братьямъ. Онъ не говоритъ тоже о своемъ страстномъ желаніи добиться того, чтобы ключи Іерусалимскаго храма были бы въ нашихъ рукахъ, или даже, чтобы флотъ нашъ былъ или не былъ. Вы чувствуете, читая, что вопросы жизни и смерти людей для него несоизмѣримы съ вопросами политическими. И читатель чувствуетъ, что на вопросъ: зачѣмъ авторъ дѣлалъ то, чтò дѣлалъ? — отвѣтъ одинъ: затѣмъ, что меня смолоду или передъ войной забрали, или я случайно, по неопытности, самъ попалъ въ такое положеніе, изъ котораго я безъ большихъ лишеній не могъ вырваться. Я попалъ въ это положеніе; и тогда, когда меня заставили дѣлать самыя противоестественныя дѣла въ мірѣ, убивать ничѣмъ не обидѣвшихъ меня братьевъ, я предпочелъ это дѣлать, чѣмъ подвергнуться наказаніямъ и стыду. И несмотря на то, что въ книгѣ дѣлаются краткіе намеки на любовь къ царю, къ отечеству, чувствуется, что это только дань условіямъ, въ которыхъ находится авторъ.

Несмотря на то, что подразумѣвается то, что такъ какъ жертвовать своею цѣлостью и жизнью хорошо, то всѣ тѣ страданія и смерти, которыя встрѣчаются, служатъ въ похвалу тѣмъ, которые ихъ переносятъ, чувствуется, что авторъ знаетъ, что это неправда, потому что онъ свободно не жертвуетъ жизнью, а при убійствѣ другихъ невольно подвергаетъ свою жизнь опасности. Чувствуется, что авторъ знаетъ, что есть законъ божій: люби ближняго и потому не убій, который не можетъ быть отмѣненъ никакими человѣческими ухищреніями. И въ этомъ достоинство книги. Жалко только, что это только чувствуется, а не сказано прямо и ясно. Описываются страданія и смерти людей, но не говорится о томъ, чтò производитъ ихъ.

35 лѣтъ тому назадъ и то хорошо было, но теперь уже нужно другое.

Нужно описывать то, чтó производитъ страданія и смерти войнъ для того, чтобы узнать, понять и уничтожить эти причины.

«Война! Какъ ужасна война со своими ранами, кровью и смертями!» говорятъ люди. «Красный крестъ надо устроить, чтобы облегчить раны, страданія и смерть». Но вѣдь ужасны въ войнѣ не раны, страданія и смерть. Людямъ всѣмъ, вѣчно страдавшимъ и умиравшимъ, пора бы привыкнуть къ страданіямъ и смерти и не ужасаться передъ ними. И безъ войны мрутъ отъ голода, наводненій, болѣзней повальныхъ. Страшны не страданія и смерть, а то, что позволяетъ людямъ производить ихъ. Одно словечко человѣка, просящаго для его любознательности повѣсить, и другого, отвѣчающаго: «хорошо, пожалуйста, повѣсьте», — одно словечко это полно смертями и страданіями людей. Такое словечко, напечатанное и прочитанное, несетъ въ себѣ смерти и страданія милліоновъ. Не страданія, и увѣчья, и смерть тѣлесную надо уменьшать, а увѣчья и смерть духовную. Не Красный крестъ нуженъ, а простой крестъ Христовъ для уничтоженія лжи и обмана.

Я дописывалъ это предисловіе, когда ко мнѣ пришелъ юноша изъ юнкерскаго училища. Онъ сказалъ мнѣ, что его мучаютъ религіозныя сомнѣнія, онъ прочелъ «Великаго инквизитора» Достоевскаго, и его мучаетъ сомнѣніе: почему Христосъ проповѣдывалъ ученіе, столь трудно исполнимое. Онъ ничего не читалъ моего. Я осторожно говорилъ съ нимъ о томъ, что надо читать Евангеліе и въ немъ находить отвѣты на вопросы жизни. Онъ слушалъ и соглашался. Передъ концомъ бесѣды я заговорилъ о винѣ и совѣтовалъ ему не пить. Онъ сказалъ: «но въ военной службѣ бываетъ иногда необходимо». Я думалъ — для здоровья, силы, и ждалъ побѣдоносно опровергнуть его доводами опыта и науки, но онъ сказалъ: «Вотъ, напримѣръ, въ Геокъ-Тепе, когда Скобелеву надо было перерѣзать населеніе, солдаты не хотѣли, и онъ напоилъ ихъ, и тогда…» Вотъ гдѣ всѣ ужасы войны: въ этомъ мальчикѣ съ свѣжимъ молодымъ лицомъ и съ погончиками, подъ которыми аккуратно просунуты концы башлыка, съ вычищенными чисто сапогами и его наивными глазами и столь погубленнымъ міросозерцаніемъ!

Вотъ гдѣ ужасъ войны!

Какіе милліоны работниковъ Краснаго креста залѣчатъ тѣ раны, которыя кишатъ въ этомъ словѣ — произведеніи цѣлаго воспитанія!

10 М[арта] 89.

* [ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ ПРЕДИСЛОВИЯ К КНИГЕ А. И. ЕРШОВА «СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ АРТИЛЛЕРИЙСКОГО ОФИЦЕРА».]

А. И. Ершовъ прислалъ мнѣ свою книгу: Севастопольскія воспоминанія артиллерійскаго офицера, прося прочесть и высказать произведенное этимъ чтеніемъ впечатлѣніе. Первое, т. е. прочесть ее, я не могъ не сдѣлать. Стоило мнѣ открыть, начать читать — и не могъ оторваться до конца, переживая вмѣстѣ съ авторомъ пережитое 35 лѣтъ тому. Второе же, высказать произведенное на меня этимъ чтеніемъ впечатлѣніе, мнѣ очень хочется, потому что впечатлѣніе это очень сильное. — Я сказалъ, что читая переживалъ съ авторомъ пережитое 35 лѣтъ тому назадъ — пережитое это было и все то, чтó описываетъ авторъ, но и то, чтó не описываетъ авторъ, но то, чтó всегда интереснѣе всего во всякой книгѣ, то, чтò само собой передается читателю — душевное состояніе[221] писавшаго. Душевное состояніе это очень сложное, очень трогательное и очень поучительное. Я испыталъ его и потому[222] могу понять его.

Воспоминанія объ этомъ состояніи и было то сильное впечатлѣніе, испытанное мною при чтеніи этой книги, и его то я и попытаюсь высказать.

Одно изъ самыхъ странныхъ, вмѣстѣ самыхъ значительныхъ явленій человѣческой жизни, явленій, отъ которыхъ зависитъ большая доля того зла, отъ котораго страдаетъ человѣчество, состоитъ въ, назову это, въ перекувырканіи человѣческой природы. Перекувырканіе это состоитъ въ томъ, что человѣкъ вмѣсто того, чтобы руководиться въ своей практической дѣятельности, въ своихъ поступкахъ, дѣятельностью[223] своей духовной природы, человѣкъ, не обдумавъ прежде, отдается весь извѣстной практической дѣятельности и, потративъ часть своей жизни, духовную дѣятельность свою устремляетъ на оправданіе этой практической дѣятельности, и обсудивъ ихъ подъ вліяніемъ воспитанія, примѣръ жизненнаго гипнотизма совершаетъ извѣстныя поступки. Человѣкъ усиліями воспитанія натолкнутъ на книжную, учебную деятельность. Не успѣвъ одуматься и потративъ лучшіе года жизни на заучиваніе того, что въ книгахъ, онъ близорукимъ, безмускульнымъ, съ разбитыми нервами, убогимъ человѣкомъ очунается въ 30 лѣтъ и задаетъ себѣ вопросъ о томъ, какое высшее призваніе человѣка и какая цѣна той дѣятельности, въ жертву которой онъ уже принесъ себя. Изъ 1000 такихъ людей едва ли у одного изъ такихъ людей достанетъ искренности оцѣнить свое положеніе, остальные же признаютъ то, во имя чего они принесли себя въ жертву, безспорно заслуживающимъ этихъ жертвъ, и вся духовная деятельность ихъ направляется на доказательство того, что они, не выбирая, выбрали то самое, что было нужно. Это явленіе повторяется во всѣхъ проявленіяхъ жизни человѣческой. Мальчикъ воспитывается въ понятіяхъ о томъ, что высшая доблесть — военная, не успѣетъ онъ очнуться, опомниться, какъ онъ уже въ красивомъ мундирѣ, въ эполетахъ; миліонъ солдатъ, всѣ, встрѣчаясь съ нимъ, вытягиваются и всѣ должны покоряться ему, женщины заглядываются на его мундиръ, сабля гремитъ по тротуару. Но къ этому еще можно отнестись критически. Но вотъ выдаютъ раціоны золотомъ, комплектуются батальоны, и полки съ музыкой идутъ въ походъ, съ готовностью ранъ и смерти. Идутъ въ походъ, начинается война, и мальчику отрываютъ обѣ ноги. Фельдмаршалъ навѣшиваетъ крестъ, всѣ восхваляютъ героя, и выдаютъ пенсію. И вотъ герой задаетъ себѣ вопросъ: хорошо ли быть героемъ? Отвѣтъ несомнѣненъ, тѣмъ болѣе, если война еще кончается такъ, какъ кончилась война 12 и 15 годовъ, или война Нѣмцевъ съ Французами. Міръ усмиренъ, всему этому обязанъ онъ намъ. Отечество усилено и прославлено, и всему этому обязаны намъ. Даже и если ноги не оторваны или хоть одна или глазъ выбитъ, и человѣкъ повязанъ чернымъ платкомъ. Если даже и ничего не попорчено въ человѣкѣ, но знакъ отличія на груди или саблѣ, то всетаки не можетъ быть сомнѣнiя въ пользе, разумности всей прошедшей дѣятельности, и изъ 10 000 едва ли не всѣ будутъ направлять всю свою духовную дѣятельность не на то, чтобы опредѣлить свои будущіе поступки, а на то, чтобы оправдать прошедшіе. Такъ это было всегда, такъ это было въ Севастопольскую войну, но съ нѣкоторой особенностью производили именно то сложное трогательное и очень поучительное душевное состояніе, которое испытывалъ авторъ воспоминаній и которое испытывалъ и я, когда читалъ книгу. Мальчикъ[224] прямо изъ[225] военно-учебнаго заведенія, гдѣ все внушало ему, что настоящее, истинное дѣло есть одно военное — остальное все случайности — мальчикъ выходитъ и попадаетъ въ Севастополь. Происходитъ это при Николаѣ Павловичѣ, когда дѣйствительно совѣстно было быть штатскимъ и ни у какого смѣльчака не поднималась рука нетолько на Генерала, но на офицера, когда военное сословіе было нѣчто священное. Мальчикъ, настроенный на то, что высшая доблесть есть доблесть военная, попадаетъ въ Севастопольскую бойню. Подвигъ съ его стороны совершается — онъ отдаетъ свою жизнь, ставится въ условіе, гдѣ больше шансовъ быть убитымъ, чѣмъ остаться живымъ, и чувствуетъ, что онъ сдѣлалъ то, чтó должно было съ этой стороны. И у него послѣ возвращенія его оттуда начинаетъ дѣйствовать его духовная сторона — мысль, соображая и то, чтó онъ сдѣлалъ, и во имя чего онъ сдѣлалъ. И вотъ тутъ является именно въ Севастопольскую войну цѣлый рядъ обстоятельствъ, которыя мѣшаютъ убѣдительности доказательствъ о томъ, что то, чтó было дѣлано имъ, этимъ офицеромъ, и было то самое лучшее, чтó онъ и долженъ былъ дѣлать. Дѣлаетъ возможнымъ сомнѣніе, во 1-хъ, то, что не искалѣченъ человѣкъ, не испорченъ безнадежно, ему только 20 лѣтъ, и потому не дано вполнѣ такихъ залоговъ, при которыхъ нѣтъ возврата и надо уже какъ никакъ оправдывать заплаченную цѣну. Во 2-хъ, особенное свойство самой войны севастопольской — подвиговъ дѣятельныхъ никакихъ не было, да и быть не могло. Никого нельзя было спасать, защищать, никого даже нельзя было наказывать, никого удивлять нельзя было. Всѣ подвиги сводились къ тому, чтобы быть пушечнымъ мясомъ, и если дѣлать что, то дѣлать дурное, т. е. стараться дѣлать видъ, что не замѣчаешь страданій другихъ, не помогать имъ, вырабатывать въ себѣ холодность къ чужимъ страданіямъ. И если что и дѣлать, то или посылать людей на смерть, или вызывать ихъ на опасность. Въ 3-хъ, единственный мотивъ всей войны, всей гибели сотенъ тысячъ былъ Севастополь съ флотомъ. И этотъ Севастополь былъ отданъ, и флотъ потопленъ, и потому простое неизбѣжное разсужденіе: зачѣмъ же было губить столько жизней? невольно приходило въ голову. Въ 4-хъ, въ это самое время умеръ Николай, и тѣ глухо ходившіе толки о неустройствѣ не только войска, но и всего въ Россіи, о ложномъ величіи этаго царствованія, разоблаченномъ Севастополемъ, послѣ смерти Николая стали всеобщимъ говоромъ, и разсужденіе о томъ, что если не было силъ, то не надо было и начинать войны, невольно напрашивалось каждому. —