Нюрнбергский дневник - Густав Гилберт

Далее, вскрылись планы Гитлера вопреки всем протестам генералитета применить на войне отравляющие газы; вермахт сознавал, что в первую очередь от этого пострадает сама Германия. По утверждению Шпеера, все приказы о продолжении боевых действий исходили от Гитлера и немногочисленной группировки фанатиков — его ближайшего окружения, большинство же генералов давно поняло, что война проиграна окончательно. Когда Шпеер привел одно из высказываний Гитлера в адрес Геринга — «человек, полностью зависимый от опиума», — бывший рейхсмаршал смущенно заерзал на стуле. Далее Шпеер упомянул и о том, как Геринг в приказном порядке запретил генералу Голланду сообщать истинные цифры о боевой мощи противника.

В перерыве Франк вещал:

— Одно могу сказать — по мне, лучше уж сидеть здесь, чем отвечать перед немецким судом за измену. Не забывайте, что Шпеер тоже внес свою лепту в то, чтобы повсеместно распространять веру в победу — в своих высокопарных речах, когда хвастал, что его новые самолеты, дескать, сметут с небес отжившие свой век вражеские самолеты. А что кроме веры в победу германской армии поддерживало нас в этом Кракове?

Не остался в стороне и Йодль.

По его словам, еще когда русская кампания увязла в осенней распутице, он, Йодль, уже тогда знал, что отныне все усилия пойдут прахом. Но все же не к лицу Шпееру вынашивать планы устранения Гитлера, в то время как тот всегда отмечал его заслуги, с таким вниманием относился к его детям. Йодль намекнул, что никогда не дошел бы до того, чтобы просто так взять да избавиться от Гитлера, хотя не хуже Шпеера понимал, что исход этой войны предрешен. Шпеер был одним из ближайших друзей Гитлера, подчеркнул Йодль.

Франк заявил Папену, что и с ним на перекрестном допросе обошлись бы куда милосерднее, заяви он о том, что, мол, вынашивал планы устранить Гитлера. Далее, он попытался просветить меня на тему понятия верности немецкого народа и о том, что немецкий народ никогда бы не одобрил покушения на верховного главнокомандующего. И тут же предостерег меня от того, чтобы я не воспринял его слова слишком уж односторонне.

Геринг бормотал угрозы и проклятья в адрес изменника. Дёниц робко пытался объяснить, что Шпеер, скорее всего, пытается представить истину такой, какой она ему видится, на что взбешенный Геринг бросил:

— Все равно незачем было говорить такое обо мне! Думаю, он хочет мне отомстить!

Обеденный перерыв. За столом Папен с долей удовлетворения отметил:

— Ну, теперь пусть наш толстяк отдохнет малость! Нет, вы только вообразите себе — отдать приказ офицеру; чтобы тот утаивал ото всех правду!

Шахт и Нейрат были едины во мнении, что Геринг в глазах немецкого народа перестал существовать.

В отсеке, где обедали младшие обвиняемые, Ширах, Фриче и Шпеер торжествовали по поводу заката эры Геринга и, одновременно, финала героического эпоса о Гитлере — Геринге, хотя Ширах, судя но его виду, чувствовал себя явно неуютно.

В отсеке неподалеку, погрузившись в себя, помалкивал Геринг. Но, уже спустившись в зал заседаний, он на ходу бросил Дёницу и Гессу:

— Ему нельзя было доверять!

Пройдя к центру скамьи подсудимых, он сообщил Розенбергу и Йодлю о том, что Шпеер лжет, утверждая, что у него не было возможности самому убить Гитлера — гитлеровская охрана никогда не проверяла портфель Шпеера. Будь у него мужество, он бы сам его мог застрелить. Отойдя в свой угол, Геринг пробурчал:

— Ну ладно, подождите — это еще совсем не конец!

Послеобеденное заседание.

После перекрестного допроса Шпеера представителем советского обвинения судья Биддл обратился к Шпееру с вопросом, что тот понимает под солидарной ответственностью, потребовав его привести примеры. Шпеер заявил, что все члены правительства в равной степени несут ответственность за проводимую политику и за принятие таких важных вопросов, как начало или окончание войны.

Камера Шпеера. Вечером Шпеер в беседе со мной признался, что признание им своей доли солидарной ответственности явно вызвало переполох на скамье подсудимых. Все обвиняемые, кроме Зейсс-Инкварта, неизменно выражавшего солидарность со Шпеером, не стеснялись в выражениях, несмотря на увещевания своих же защитников.

— Они бесятся, потому что на карту поставлены их собственные головы. Но вы вообразите себе, как бы они орали и пыжились, расписывая свой вклад в дело победы, окажись эта война победоносной для Германии!

Вопрос судьи Биддла застал его слегка врасплох, не скрывал Шпеер, и он раздумывал, не послать ли ему объяснение в письменном виде с указанием всех деталей. Шпеер полагал, что высшие правительственные чиновники должны нести солидарную ответственность, причем не только по таким вопросам, как начало или завершение войны, но и за все проявления антисемитизма и попрания законности. Вступив на пост министра, Шпеер автоматически возложил на себя и ответственность за деяния правительства в целом, того самого правительства, которое сделало антисемитизм, нарушение законов и прав, концлагеря средствами проводимой им политики.

Его вина состоит в том, что он принимал подобные вещи как данность, хотя, пусть и с запозданием, но все же сумел опомниться. Шпеер решил подробнее изложить этот аспект в своем последнем слове. И, поскольку Геринг уже сегодня нападал на него, не веря в серьезность заявления Шпеера о солидарной ответственности, он лишь укрепился в своем решении пойти на этот шаг. Геринг заявил остальным обвиняемым, что, мол, Шпееру легко сейчас говорить о солидарной ответственности за начало и завершение войны, он-де к ее началу касания не имеет, а что же до ее конца, то в тот период его измены следовали одна за другой.

Что же касалось его обвинения в адрес Геринга, то, как заявил мне Шпеер, он еще не все сказал, сознательно опустив некоторые детали, как, например, факт того, что Геринг, и никто другой своим аморальным поведением подрывал боевой дух вермахта.

Камера Геринга. Геринг изо всех сил пытался умерить свой пыл, отзываясь о содержавшихся в защитительной речи Шпеера обвинениях в его адрес:

— Что за трагикомедия? Это меня фюрер в финале ненавидел, это меня он приказал расстрелять. Если уж кому и набрасываться с обвинениями на фюрера, то мне. Я первый имею на это право, но никак не люди вроде Шпеера и Шираха, которым фюрер благоволил до самого последнего дня! Как они могут предъявлять ему такие обвинения? Я на это не пошел, даже имея моральное право на это! Но не пошел на это из принципа, только и всего! Уж не считаете ли вы, что во мне хоть капля доброго отношения к фюреру осталась? Ни в косм случае! Уверяю вас, все дело в принципе!

(Примечание: слово «принцип» следует заменить словом «позерство».)

— Я давал ему клятву верности, и я не могу от нее отказаться! Тут от личного и капли не осталось. Дело в моем принципе! И следует отделять одно от другого. То же самое относится к Шираху. Он не имел права называть Гитлера убийцей. Ладно, я знаю, что вы сейчас скажете: но ведь это так. Я все же считаю, что ему следовало выразиться по-другому.

Если я присягаю кому-нибудь на верность, я не имею права просто так нарушить данную мною клятву. И для меня, признаюсь, было адски тяжело не нарушить ее! Попробуйте в течение 12 лет изображать из себя кронпринца, преданного и верного своему монарху, не соглашаться со многими его деяниями, но при этом не иметь права и слова поперек сказать, ни на минуту не забывая, что и на мою голову может свалиться эта монаршая корона, и всегда стоять перед необходимостью извлекать лучшее из любой ситуации. Но на покушение или заговор против него я пойти не мог, не мог я травить его газом, подкладывать бомбы ему под задницу или, как последний трус, идти на иные хитроумные уловки! Единственным честным выходом мне представлялось открыто порвать с ним, сказав ему в глаза, что снимаю с себя все обязательства хранить ему верность и при этом остаться на высоте положения…

— То есть, вы хотите сказать, ударить ему в лицо перчаткой и вызвать на дуэль? — перебил я Геринга.

— Бросить перчатку ему к ногам! — резко поправил меня он, всем своим видом показывая, что я постиг его замысел в рыцарском духе, но явно сплоховал, пытаясь определить эпоху, где буйствовали его фантазии.

— Тут речь шла бы о смертельном поединке. Но я не мог позволить себе ничего подобного, в то время как нам приходилось сражаться в войне на четыре фронта. Не мог я позволить внутренним распрям расколоть наше единство. Предположим, я решился бы на нечто подобное сразу же после провала нашей русской кампании. За мной пошли бы тысячи. Но для Германии это бы означало хаос.

К тому же Гитлер был не один — за ним стояли Гиммлер и СС. Смысла в этом не было. А после победоносной французской кампании кто бы за мной пошел — жалкие пару сотен, окажись я настолько идиотом, что отважился бы пойти на разрыв с ним. А перед войной? Тогда бы все сочли меня просто за умалишенного и упрятали бы в сумасшедший дом. Нет, уверяю вас, не было у меня никакой возможности!